Доброе слово - Эва Бернардинова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Цецилия встала, вышла отпереть дверь. Элишка покраснела. Сегодня она забыла принести угощенье вахтерше, стала извиняться.
— Ничего, — махнула та рукой, впустила Элишку, заперла за ней дверь, пристально вгляделась в нее. — Что это с тобой? Опять мужика завела, что ли?
Элишка усмехнулась, светло и мечтательно, словно то, что она слышит, ровным счетом ничего не означает.
— Заходил тут к тебе один, немолодой уж, — продолжала Цецилия, и в ее тоне Элишка уловила оттенок предостережения. — Андрысеком звать. Жался-мялся, а вид такой, будто дело о жизни идет. Сказал, завтра тебе в дневную выходить, не с утра. А только не похоже, чтоб он из-за этих смен зашел. Уж не спуталась ли ты с этим стариком?
Элишке и на руку было выходить не с утра. Цецилия ушла в свою каморку, села. Не верила она Элишке и хотела ее уберечь. Хорошая ведь девка. Ходит по ночам, словно белым днем, и так себя держит, будто век в городе прожила.
— Андрысек — заведующий прачечной, — объяснила Элишка. — Жена у него больная.
— Зато ты здоровая, — Цецилия строго сдвинула брови.
— Куда там! — счастливо засмеялась Элишка.
Цецилия была сбита с толку. Посмотрела на Элишку и — так, чтобы та видела, — постучала себя по лбу: — В этом роде, что ли, больна-то?
— Ага! — Элишка прыснула со смеху, но тут же широко раскрыла глаза. — Писем мне нету? — Пробежала взглядом адреса на конвертах, засунутых под стекло.
— Писали тебе, да перестали. Видать, не отвечала.
— Ага, — повторила Элишка и, снова рассмеявшись, кивнула на прощанье; напевая, стала подниматься по лестнице.
Проснулась она около четырех утра. Вчера открыла окно и долго смотрела в холодную ночь. Прилегла на минутку, хотела потом закрыть окно, да так и заснула. И теперь проснулась от холода.
Встала. На улицу, на крыши нападал снег. Стало светлее. С лязгом и глухим гулом за окном то и дело прокатывали трамваи. За стеклами их Элишка различала сгорбившиеся, прижавшиеся к окнам фигуры пассажиров. В нескольких шагах от дома, на трамвайной остановке, орал какой-то пьяный. Пришел трамвай, крик прекратился, ненадолго все стихло.
Надо использовать свободные утренние часы, решила Элишка. Стала думать — об Оте, обо всем, что пережито с Андрысеком, об Иржине, об улицах, по которым ходила, о прачечной, наполненной горячим паром, о стерильном воздухе, вырывающемся из вентиляторов в сушилке, о дымах доменных печей на горизонте за рекой. Было чего-то жаль. Тряхнула головой. Жалость! Никогда она себя не жалела. Ей нужно было найти свое место, и она добросовестно его искала. Заплатила за это — так ведь жизнь никому ничего даром не дает. Сколько улиц прошла, и площадей, и кинотеатров, и кафе — всюду искала свое место. А лет ей уже немало. Двадцать восемь. Многовато для женщины даже в городе, где полно мужчин. Тут Элишка улыбнулась так, словно точно знала, на кого может рассчитывать наверняка. Так много ей лет, а она все еще опьяняется мыслью, что должна сама найти место в жизни, да такое, чтобы могла прожить, сколько суждено, примиренной с собой, потому что другой, лучшей жизни и быть не могло.
Когда-то ее до омерзения изводил однообразный вид из окна их домика. Но ведь то, что она видит здесь, — такое же однообразное, с той разницей, что нельзя тут видеть восход солнца. Оно прячется где-то за крышами и выкатывает поверх них, когда день уже в разгаре. В сущности, Элишке все время не хватало силосных башен слева, с их поблескивающими голубым отливом стальными плитами. И не хватало разговоров о саде, который разобьют на склоне над их домиком, и даже о том, удастся ли еще отремонтировать их халупу. Жить так, чтобы не было стыдно, можно и там, откуда она приехала. И все же все эти годы она часто старалась поверить, будто отлично обойдется без родных пейзажей, которые когда-то наскучили ей потому, что входили только через глаза, не затрагивая сердца. И вот теперь она поняла: все как раз наоборот.
Идет по длинной улице, и никто не скажет «Ну, как дела, девушка», — потому что никто ее не знает. Столкнутся с ней, вежливо извинятся, двое-трое оглянутся на ее чудесные волосы. Войдет в прачечную — а видит себя на ферме. Закладывает белье в машину — а чудится, будто в руках у нее вилы и она подает сено в соломорезку. Смотрит на Иржину, на ее мужа — и не видит никого, потому что все люди сейчас спрятались за здание фермы, но они там, и смотрят, и ждут — как поступит Элишка. Она живет в большом городе и восхищается им. Город гудит, таинственный колосс отфыркивается, словно исполинский зверь. Где-то в темноте, глубоко под землей, укрыто его сердце. Оно тоже, конечно, громадное, если сумело передать свой трепет этому железно-стальному, чешуйчатому краю, поросшему холмами отвалов и бородавками угольных шахт. Элишка не знает, где источник этого гула, но она заметила, что отчасти он исходит из сердец сотен тысяч людей, и есть в нем малая частичка биения ее собственного сердца.
Она видела, как живет город, и казалось ей — никто и не заметит, если ее сердце станет биться где-нибудь в другом месте. Но пока она тут. Живет тут, привыкла к городу — и все же в последних остатках ее чистого доверия, подобный некой драгоценности, сверкает уголок земли к северу отсюда. Элишка ни в чем себя не упрекала. Молча сложила вещи, аккуратно, как привыкла, упаковала два чемодана. Кое-что все-таки приобрела здесь. Приехала-то всего с одним чемоданом. И — не было у нее тогда теперешнего опыта и знаний.
Утром зашла в прачечную. Андрысек и слышать не хотел об увольнении. Слезы стояли у него в глазах. Просил позволения хоть погладить ее длинные, здоровые волосы. Позволила. Потом он сам пошел с ней в отдел кадров, и ей — вопреки обычаю, вопреки тому, что рабочих рук не хватало, — поставили печать на бумагах, и она уехала.
Элишка возвращалась первым автобусом, проезжавшим через Витков после полудня. Издали увидела деревню. Четыре часа просидела на жестком сиденье у окна, прижимая лоб к
