Доброе слово - Эва Бернардинова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я хочу домой, — сказала она, и вдруг стало ей так тяжело — только сейчас она осознала, что осень кончается и на горах, поди, уже лежит и не тает снег.
— Да что с вами? — Ота заговорщически улыбнулся. — Билеты есть, и я знаю, вы часто ходите в кино. Просто мне хочется доставить вам удовольствие.
— Почему именно мне? — Элишка глянула прямо в его красивые глаза.
— Потому что для вас я сделаю все на свете.
Двери в зал уже закрыли, из-за них донеслась музыкальная заставка киножурнала. Фильм без киножурнала вообще терял для Элишки всякое значение. Билетерша, прислонившись спиной к двери, уставилась на них.
— Почему же для меня? — повторила Элишка. — У вас ведь есть Иржина.
— А у вас Андрысек, — зло возразил он и сжал ей руку.
Элишка, забавляясь, усмехнулась. Он смотрел на нее восхищенно и вместе — с вожделением, но это ее не оскорбило.
— Оставьте вы Андрысека в покое, — сказала она. — Несчастный он человек, а вы ведь счастливый — так? Ребенок у вас будет, — добавила она.
Они вышли на улицу. Элишка угадала, что сейчас польет дождь, и он вскоре полил — мелкий, с реденькими снежинками. Разговор не вязался. Прошли мимо роскошных витрин большого универмага. «Видела бы все это Колачкова!» — мысленно воскликнула Элишка, а потом произнесла то же вслух.
— Колачкова — ваша новая подруга? — спросил Ота. — Я ее не знаю.
Элишка расхохоталась — едко, злорадно. Там-то никто не махнет рукой на человека, которому плохо, который, быть может, решил что-то над собой учинить. Или на ребенка, когда он плачет оттого, что его бросила мать. Такое случилось однажды на ферме. Милада Резкова бросила ребенка, уехала и не вернулась. Малыша взяла к себе ее мать. А Миладу никогда больше не видели в деревне. Слыхали только — сидела она в тюрьме за бродяжничество и за то, что добывала средства к жизни, путаясь с мужиками.
Ота удивился — зачем Элишка сейчас ему про это рассказывает; сунув в карман руку с зажатыми в ней билетами, он зябко съежился в своем «бегунке», едва доходившем ему до колен.
Они медленно приближались к прачечной. Элишка и не думала остановиться. А Ота мог бы войти туда, помочь жене в ночную смену, самую тяжелую, когда все время так хочется спать.
— Бегите же к ней, герой! — сказала Элишка, поднимая воротник. — И больше не берите для меня билетов в кино. Я и сама могу купить. И ходить буду на те фильмы, какие понравятся.
— А мне, Элишка, нравишься ты, — он потянулся обнять ее.
Она отшатнулась, громко вздохнула. Он смотрел на нее и весь горел — она хорошо видела его глаза, но столь же хорошо видела еще, что никогда не сможет броситься в его объятия.
— Чего ты, собственно, хочешь? — нетерпеливо спросил он.
Элишка долго молчала.
— Хочу жить так, как не жила до сих пор, — ответила она наконец, устремив взгляд на ночную улицу, словно выметенную в этот час. В голове ее блеснула мысль, что она и в самом деле жила не так, как хотела бы, и немножко пожалела себя.
— Вот ты — работаешь на металлургическом заводе, у тебя есть жена, скоро у вас родится ребенок… Все у тебя есть. Так чего же тебе-то еще надобно?
Он помолчал, не найдясь, что ответить. Эта девушка, которая сейчас уйдет, оказалась не такой, как он думал.
А дождь вперемежку со снегом все моросил, вызывая озноб, назойливый, неприятный.
— Иржина сейчас в ночной, — жестко выговорил он.
— Вот и ступай к ней.
Он пробормотал что-то злобное и дерзкое, Элишка разобрала только последние слова:
— Не стоять же нам тут до утра…
Она перебросила через плечо ремешок сумочки.
— Не тебе меня спрашивать, знаю ли я, чего хочу. Не тебе, — решительно произнесла она, потеряв к нему всякий интерес.
— А ты и сама не знаешь!.. — Его выкрик утонул в шорохе дождя, сеявшего в ночном полумраке, скудно освещенном зябкими уличными фонарями.
Элишке стало досадно. Она уже начала различать свой истинный путь. Так ей и надо. Ее положение не сравнишь с его. Она уже точно знала, что не может быть такой, как два года назад, когда только приехала в этот город. С самого начала, — пускай она это не осознавала, — ей не хватало тут беспредельных просторов коричневой земли. И щебета птиц, и ручья под ольхами у самого дома. И не было здесь таких привычных глазу силосных башен — нет, она давно чувствовала, что ей не хватает именно этого пейзажа.
Элишка надеялась, что в этот вечер она уже ясно поняла, что такое она сама и чего она хочет. И, отвернувшись, бросила Оте через плечо:
— Неправда. Я знаю, чего хочу. Здесь, в городе, мне надо было убедиться, что везде живут люди, счастливые и несчастные, что в наше время везде можно заработать на жизнь, — но родной-то уголок у каждого только один! И дело не в привычке, не перебивай, — нетерпеливо добавила она, когда Ота сделал движение к ней, — привычка тут ни при чем! Человеку надо найти такое место, с которого он увидел бы и самого себя, и мир вокруг. Не сердись. Ступай к Иржине, помоги ей управиться с бельем.
И пошла прочь — она испытывала потребность побыть одной, поскорее проскользнуть мимо Цецилии, открыть окно у себя в комнате и долго смотреть в ночь, в этот смутный сумрак, в котором тонут водянистые хлопья приближающейся зимы.
Она шла быстро, потом замедлила шаг; шла молча, и перед ее внутренним взором проносились картины родной деревни. Они возникали с удивительной четкостью. Бормочет ручей, пробираясь через четыре запруды с деревянными перилами. Дрозд уселся на куст крыжовника в саду, жалобно засвистел. На корявой ели в углу огорода зяблик укрыл свое гнездо с пятью коричневатыми, в крапинках, яичками. На утреннем солнце стальной голубизной поблескивают силосные башни. Золотится сенная труха, поднятая в воздух, сладко пахнет летними лугами. Элишка умела отличать сено, скошенное в долине, от того, что привезли с
