Сестра моя, жизнь - Борис Пастернак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
1953
Весенняя распутица
Огни заката догорали.Распутицей в бору глухомВ далекий хутор на УралеТащился человек верхом.
Болтала лошадь селезенкой,И звону шлепавших подковДорогой вторила вдогонкуВода в воронках родников.
Когда же опускал поводьяИ шагом ехал верховой,Прокатывало половодьеВблизи весь гул и грохот свой.
Смеялся кто-то, плакал кто-то,Крошились камни о кремни,И падали в водоворотыС корнями вырванные пни.
А на пожарище заката,В далекой прочерни ветвей,Как гулкий колокол набатаНеистовствовал соловей.
Где ива вдовий свой повойникКлонила, свесивши в овраг,Как древний соловей-разбойникСвистал он на семи дубах.
Какой беде, какой зазнобеПредназначался этот пыл?В кого ружейной крупной дробьюОн по чащобе запустил?
Казалось, вот он выйдет лешимС привала беглых каторжанНавстречу конным или пешимЗаставам здешних партизан.
Земля и небо, лес и полеЛовили этот редкий звук,Размеренные эти долиБезумья, боли, счастья, мук.
1953
Лето в городе
Разговоры вполголосаИ с поспешностью пылкойКверху собраны волосыВсей копною с затылка.
Из-под гребня тяжелогоСмотрит женщина в шлеме,Запрокинувши головуВместе с косами всеми.
А на улице жаркаяНочь сулит непогоду,И расходятся, шаркая,По домам пешеходы.
Гром отрывистый слышится,Отдающийся резко,И от ветра колышетсяНа окне занавеска.
Наступает безмолвие,Но по-прежнему парит,И по-прежнему молнииВ небе шарят и шарят.
А когда светозарноеУтро знойное сноваСушит лужи бульварныеПосле ливня ночного,
Смотрят хмуро по случаюСвоего недосыпаВековые, пахучие,Неотцветшие липы.
1953
Ветер
Я кончился, а ты жива.И ветер, жалуясь и плача,Раскачивает лес и дачу.Не каждую сосну отдельно,А полностью все дереваСо всею далью беспредельной,Как парусников кузоваНа глади бухты корабельной.И это не из удальстваИли из ярости бесцельной,А чтоб в тоске найти словаТебе для песни колыбельной.
1953
Хмель
Под ракитой, обвитой плющом,От ненастья мы ищем защиты.Наши плечи покрыты плащом,Вкруг тебя мои руки обвиты.
Я ошибся. Кусты этих чащНе плющом перевиты, а хмелем.Ну так лучше давай этот плащВ ширину под собою расстелем.
1953
Бессонница
Который час? Темно. Наверно, третий.Опять мне, видно, глаз сомкнуть не суждено.Пастух в поселке щелкнет плетью на рассвете.Потянет холодом в окно,Которое во двор обращено.
А я один.Неправда, тыВсей белизны своей сквозной волнойСо мной.
1953
Под открытым небом
Вытянись вся в длину,Во весь ростНа полевом стануВ обществе звезд.
Незыблем их порядок.Извечен ход времен.Да будет так же сладокИ нерушим твой сон.
Мирами правит жалость,Любовью внушенаВселенной небывалостьИ жизни новизна.
У женщины в ладони,У девушки в горстиРождений и агонийНачала и пути.
1953
В двух последних стихотворениях, которые потом не были включены в окончательный текст романа «Доктор Живаго», чувствуется потаенная радость возвращения Ольги Ивинской и воспоминания о былых встречах с ней. Она была освобождена весною, но счастье встречи не могло заглушить в ней ужас того, что ей пришлось пережить.
* * *«…Ничего, конечно, для меня существенным образом не изменилось, кроме одного, в нашей жизни самого важного. Прекратилось вседневное и повальное исчезновение имен и личностей, смягчилась судьба выживших, некоторые возвращаются…»
Борис Пастернак – Ольге Фрейденберг.
Из письма 3 декабря 1953
Они виделись изредка, Пастернак по-прежнему поддерживал материально ее и детей, помогал ей доставать переводную работу, которая дала возможность вскоре получить ей прописку в Москве. В апреле 1954 года он пригласил ее на чтение своего перевода «Фауста» в Союз писателей. Это было ее первое появление на публике.
Пастернак читал отрывки своего перевода, попутно комментируя их соответствующими соображениями. В сцене «Маргарита в тюрьме» он не мог сдержать слез.
* * *«…Председательствовал М.М. Морозов, тучный, выросший из серовского курчавого мальчугана, Мика Морозов. Пастернак читал сидя…
Его скулы подрагивали, словно треугольные остовы крыльев, плотно прижатые перед взмахом.
Вы снова здесь, изменчивые тени,Меня тревожившие с давних пор,Найдется ль наконец вам воплощенье,Или остыл мой молодой задор?Ловлю дыханье ваше грудью всеюИ возле вас душою молодею.
По мере того как читал он, все более просвечивал сквозь его лицо профиль ранней поры… Проступали сила, порыв, решительность и воля мастера, обрекшего себя на жизнь заново, перед которой опешил даже Мефистофель…
Вы воскресили прошлого картиныБылые дни, былые вечера.Вдали всплывает сказкою стариннойЛюбви и дружбы первая пора.Пронизанный до самой сердцевиныТоской тех дней и жаждою добра…
Ну да, да, ему хочется дойти до сущности прошедших дней, до их причины, до оснований, до корней, до сердцевины.
И я прикован силой небывалойК тем образам, нахлынувшим извне.Эоловою арфой прорыдалоНачало строф, родившихся вчерне.
Это о себе он читал, поэтому и увлек его «Фауст» – не для заработка же одного он переводил и не для известности: он искал ключ ко времени, к возрасту, это он о себе писал, к себе прорывался, и Маргарита была его, этим он мучился, время хотел обновить…»
Андрей Вознесенский.
«Мне четырнадцать лет…»
Прежние отношения с О.В. Ивинской не возобновлялись, Пастернак не хотел возвращаться к прошлому, мучительно им прерванному в свое время, но чувствовал неоплатный долг совести перед нею, перенесшей нечеловеческие страдания тюрьмы и лагерей.
* * *«…В послевоенные годы я познакомился с молодой женщиной Ольгой Всеволодовной Ивинской, но не вынеся душевной раздвоенности и тихого, покорного горя своей жены, я должен был пожертвовать своей новой близостью и с болью разорвал свои отношения с О.В. Вскоре она была арестована и приговорена к пяти годам тюрьмы и концентрационных лагерей. Ее арестовали, как человека, близкого мне, с точки зрения тайной полиции, чтобы угрозами и мучительными допросами добиться показаний на меня, чтобы потом можно было осудить меня и погубить. Я обязан жизнью ее мужеству и выдержке».
Борис Пастернак – Ренате Швайцер.
Из письма 7 мая 1958 (Перевод с немецкого)
Только к концу 1954 года снова возобновились поначалу редкие свидания Пастернака с Ольгой Ивинской, слезы Зинаиды Николаевны, угрызения совести и чувство вины перед сыном. Летом 1955 года Ольга Ивинская сняла комнату в деревне, соседней с Переделкиным. Постепенно она взяла на себя издательские дела Пастернака, разговоры с редакторами, контроль за выплатой денег, что освобождало его от утомительных поездок в город.
