ТРИ БРАТА - Илья Гордон

– Да перестань наконец! Перестань, говорю я тебе! – прикрикнул на нее отец. – Ты не дома. Хватит реветь. Перед людьми стыдно!…

Усевшись на подводу, Шолом повернул к тюрьме, чтобы передать Танхуму еду. Выплакавшись, Нехама понемногу успокоилась, деловито попросила отца:

– Узнай хоть, куда девалась лошадь, на которой он уехал в Бурлацк. Ведь он выбрал самую лучшую – ветер, а не лошадь. Да и подвода с упряжью, на которой мой свекор вез хлеб, тоже наша. Не так зерно жалко, как лошадь и подводу.

– Хорошо, Нехамеле, все узнаю, – покорно согласился отец, заворачивая к тюрьме.

Нехама с отцом вернулись домой поздно вечером. Малка, оставленная присмотреть за хозяйством, уже беспокоилась. Все, что ей поручили, она выполнила: коров давным-давно подоила, молоко разлила по кринкам и поставила в погреб, из гнезд собрала яйца, покормила скотину и кур, которые уже мирно сидели на насестах, а хозяйки все нет и нет. Не раз, заслышав стук колес, выбегала она к воротам, но уныло возвращалась в дом… Но вот наконец и хозяйка.

Убедившись, что дома все в порядке, Нехама, не скупясь, расплатилась с Малкой и отпустила ее. Тут же, не присев отдохнуть, начала готовить ужин.

– Да ты не суетись, мне, кроме стакана крепкого чаю, ничего не надо, – пробовал угомонить ее отец.

– Чтобы мы все так здоровы были, как ты будешь ужинать со мной, – закричала из кухни Нехама. – Ты же не обедал, почему отказываешься?

Умывшись, отец сел с Нехамой к столу, но и ему и Нехаме еда не шла в горло.

Быстро убрав со стола, Нехама обвела комнату печальным взглядом, сказала:

– Что мне делать? Ты уедешь, а я тут останусь одна-одинешенька. Еще до этого несчастья все отвернулись от Танхума, никто у нас не бывал. А теперь и подавно. Найдутся такие, что радоваться будут нашему горю.

– Нехорошо, конечно, что ты одинока, – сочувственно поднял глаза на Нехаму отец. – Но, право, ты уже должна была ко всему привыкнуть. Вспомни, с первого дня своего замужества ты света божьего не видела, работала без отдыха в будни и в праздники. Танхум все спешил разбогатеть, суетился. То корова должна отелиться, то дождя нет долго, то в хозяйстве что-нибудь не так, а то ему начинает казаться, что все богатеют, а он нет. И эта мысль не давала ему покоя, гнала с места на место, пока не загнала к бандитам, а оттуда в тюрьму.

В глубине души Шолом даже подумывал, что для его дочери лучше было бы, если бы Танхум вовсе не вернулся. Но открыто сказать это он не посмел. Ни разу за все время он не позволил себе сказать о Танхуме дурное слово – в нем не затихало чувство вины перед дочерью: уж очень поторопились со свадьбой. Часто хотелось ему облегчить душу, повиниться перед Нехамой, но он не решался. Да и чем бы это помогло? Он жалел, что так нескладно получилось. Будто он постарался отделаться от дочки, спихнуть ее с рук. Причина, конечно, была: не хотелось старику, чтобы дочь почувствовала неласковую руку мачехи, свое сиротство. Уж лучше ей поскорее выйти замуж и стать хозяйкой в своем доме.

Да, так-то так. Но зачем надо было выдавать дочь за пришлого человека, за чужака, прикатившего черт знает откуда? Мало ли было местных женихов, выросших на его глазах и хорошо ему знакомых? К ней сватались многие. Так нет: голову затуманила проклятая сваха, запорошила глаза…

«Эх, была бы жива мать, царство ей небесное, наверняка подумала бы, прежде чем отдать дочь бог весть кому, все бы разузнала о женихе – кто он, откуда родом, какой у него характер. Но сейчас говорить об этом поздно, ничего не воротишь», – в который уже раз думал Шолом.

Единственно, чем можно и нужно помочь Нехаме, – это найти человека, который помог бы ей по хозяйству, присмотрел за домом, если понадобится уехать по тем или иным делам.

После долгого размышления Шолом обратился к дочери:

– Быть может, есть смысл взять в дом на время кого-нибудь из родных Танхума – как-никак не чужие, да и они увидят, что ты их не чураешься, перестанут на тебя злобиться.

– Нет, нет, отец, ни в коем случае. Лучше уж взять чужого человека, тот, по крайней мере, будет знать свое место – будет работать и слушаться хозяйку. А для родственников что ни сделай, что ни подари – им все будет мало.

Долго отец оставаться у Нехамы не мог: дома осталась только жена, да и та прихворнула, некому было присмотреть за хозяйством.

– Ну, дочка, ты уж как-нибудь управляйся, пока не выяснится дело с Танхумом, а мне пора. – Он поднялся из-за стола.

Шолом не помнил случая, когда бы дочь была так трогательно заботлива с ним при расставании. Ни разу до сих пор он не получил от нее хоть какого-нибудь подарка. И он не сердился на дочь, понимая, что она побаивается мужа. Зато сейчас, когда Танхума не было, дочерняя любовь сказалась: Нехама и пирогов в дорогу напекла, насовала в подводу банок с гусиным жиром и с вареньем, да еще подарила шерстяные носки и варежки.

У Танхума глаз был зоркий, и утаить от него Нехама никогда ничего не могла. Еще с вечера он, бывало, ощупает всех кур – с яйцами ли они; не успеет она подоить коров, как он уже спешит навстречу и заглядывает в ведра; даже когда она готовила обед, совал нос в каждый горшок. Так что урвать что-нибудь для отца или просто угостить его получше при Танхуме – об этом не могло быть и речи.

Когда отец уже сидел на подводе и прощался с Нехамой, он сказал:

– А что, Нехамеле, если прислать к тебе вдову Кейлу с ее племянником Айзиком? Помнишь их, наверно? Они, бедняги, всегда жили плохо и сейчас маются… Хозяйство у них – одни слезы, а возле тебя они сыты будут, да и тебе помогут во всем.

Нехаме это предложение понравилось. Из местных нанять некого, а Кейла с Айзиком будут, пожалуй, подходящими помощниками. Но просить отца прислать их сейчас казалось неудобным.

– Эх, вернулся бы Танхум, и мне никто не был бы нужен, – откликнулась она с тяжелым вздохом.

Нехама была еще молодой девушкой, когда умер отец Айзика Фроим. Она до сих пор помнит ненастный осенний день, похороны, душераздирающие вопли Кейлы и причитания других женщин, оплакивающих покойника и вспоминающих при этом свои беды, свое горе.

Стоя с матерью у ворот своего дома и видя, как везут покойника на кладбище, заплакала и Нехама. Через несколько дней она увидала уныло шагающего по грязной после дождя улице Айзика, почти утонувшего в рваном отцовском пиджаке и больших сапогах.

– Жаль бедняжку – остался круглым сиротой, – с состраданием покачала головой мать.

Эти картины детства четко всплыли в памяти Нехамы, когда отец заговорил об Айзике. Вспомнилось, как однажды отец нанял Айзика во время молотьбы, как застенчиво он улыбался, а в черных глазах загорался задорный огонек, когда он помогал ей, Нехаме, сгребать солому или мякину. Однако оставаться с ним с глазу на глаз не разрешала строгая мать: сплетен не оберешься, ославят, упаси бог, девушку. И сейчас этот зародыш чувства, которое она испытывала к юноше в те далекие дни, дал неожиданный росток в ее сердце.

«Такой ласковый, скромный, – подумала она с неожиданной для себя теплотой. – Значит, до сих пор бедствуют, на ноги встать не могут».

И вместе с жалостью к незадачливым землякам, что греха таить, почувствовала тайное удовольствие оттого, что они будут всецело зависеть от ее милостей.

В памяти Нехамы встали картины не такой уж далекой юности, лица парней, с которыми она иногда в праздничные дни прохаживалась по улице родного села. Нохим Козлин, Мотя Дивин, Шая Гибер – каждый из них сватался к ней, и совсем по-иному, может быть, сложилась бы ее судьба, если бы она вышла за кого-нибудь из них, и не пришлось бы ей пережить такое горе.

При этих разбередивших душу воспоминаниях Нехаме пуще прежнего захотелось, чтобы скорее приехал Айзик. Будет, по крайней мере, с кем вспомнить прошлое, поговорить об отцовском доме, о друзьях и знакомых, о своей безвозвратно ушедшей юности.

Вскоре после того, как уехал отец Нехамы, на проселке, который вел в соседний хутор, появилось несколько всадников. Они ехали не торопясь, то и дело оглядывая поле, будто искали кого-то. Напоив в пруду лошадей, они поскакали по направлению к Майоровке. Не прошло и получаса, как степь зачернела от множества всадников; поднимая густые облака пыли, они рассыпались во все стороны.

Первым увидел примчавшийся отряд Заве-Лейб.

– Ой, мать честная, сколько их!- закричал он.

– Что это ты раскричался? – спросил ненароком заглянувший к брату Рахмиэл.

– Разве не видишь? – И Заве-Лейб повернулся в сторону степи.

– Действительно, – поразился и Рахмиэл, – сколько их!… Ни дать ни взять муравейник!- И полез на крышу дома, чтобы выяснить, куда скачут всадники.

Старый Бер сердито накинулся на него:

– Слезай скорее, босяк, домишко развалишь.

Но Рахмиэл, не слушая, что говорит отец, восторженно воскликнул:

– Сюда скачут, сюда!

Заве-Лейбу тоже захотелось убедиться в этом, и он вслед за братом стал карабкаться на крышу. Но этого Бер уже не мог вытерпеть и ухватил сына за ногу.