Остромов, или Ученик чародея - Дмитрий Быков

Он счастливо улыбнулся, разорвал листок, сжег его в дядиной узорной пепельнице и сладко заснул в шестом часу утра.

— Я хочу познакомить вас с удивительнейшим человеком, — сказал Поленов за ужином неделю спустя.

Обычно Даня с дядей перекусывали в комнате, но тут Поленов предложил попировать в кухне. Брянцевы легли, территория была свободна.

Поленов в последнее время переменился. Появилась в нем торопливость, угодливость, хищноватость. Алексей Алексеич не узнавал Поленова. Прежде угрюмый, напоказ застывший в горе, он теперь словно разморозился и оживленно шевелился. Ему что-то замаячило.

Поленов переживал борения. С одной стороны, Остромов был его собственность, и весь кружок создавался, чтобы опрокинуть могущественного врага. С другой же, кружок и опрокидывание врага немыслимы были без привлечения посторонних, и чем скорей соберется супра, обещанная Остромовым на первом же заседании, тем стремительней падет Морбус. Поленов ходил теперь, присматриваясь.

— С удивительнейшим, — повторил он. — Я думаю, вы очень его оцените.

И он посмотрел на Даню со странной смесью посвященности и угодливой искательности.

Даня не понимал, что такое Поленов. С одной стороны, он несомненно страдал, с другой же — лечил свои страдания наихудшим способом, ненавидя весь мир: вариант, кто бы спорил, действенный, но, как всякое зло, лишь на коротких расстояниях. Горе нельзя вылечить самому, Даня знал это по себе, — полная самодостаточность есть уже сверхчеловечность; нет иного бальзама, кроме чужого сочувствия, однако его-то Поленов отсек, ибо все были ему должны, а кто же любит кредиторов? Инстинктом Даня чувствовал, что предложений этого соседа принимать не следует, но интересные люди… чем черт не шутит. Говорить ему было не с кем, читать некому.

— Что за человек, Константин Исаевич? — спросил он.

— Духовная наука, — лихорадочно заговорил Поленов, радуясь случаю блеснуть новыми познаниями. — Вы не слышали, наверное. (Хороший человек сказал бы: вы слышали, конечно). Он ставит цель духовного познания. Это будут лекции на дому и потом эксперименты по чтению мысли, передача мысли в другую комнату. Это целый курс лекций, берите, Алексей Алексеевич, рыбку. Угощайтесь, Даня, вы молодой, вам нужно. Еще вот лучок. Удивительные результаты. Я вам настоятельнейше, берите, Даня, картошку, я настоятельнейше. Все, разумеется, согласовано, — он понизил голос, — и разрешено, и это никак не опасно.

— Фокусы? — приподнял бровь дядюшка. Ему неприятно было угощение Поленова, он всегда брезговал подношениями с поминок, а у Поленова были как бы вечные поминки. Расстарался, приобрел сельдя, выставил даже полурыковку. Выражение у него было странное — словно он против воли рекламирует товар, нужный ему самому, но обладатель товара заставляет делиться. — Я знал гипнотизера, выступал даже в общих вечерах. Еще у Берка. У него, знаете, ассистент. Вы говорите мысль ассистенту, на другом конце зала гипнотизер. Ассистент ему говорит: думай, соображай, еще что-то такое. Он в этих словах скрывает как-то вашу мысль, и тот угадывает. Трюк эффектный, на юге многие работали.

— Нет-нет, никакого ассистента, — зачастил Поленов. — Но тут, понимаете… ведь даже вот и комиссар Семашко сказал, что каждый должен заняться совершенствованием и гигиеной. — Цитату из комиссара Семашко подсказал ему Остромов для облегчения вербовки: он понял уже, что люди сегодня шагу не ступят без начальственной цитаты. — Это своего рода духовная гигиена. Он учит, например, как очищаться от вредных мыслей. И я скажу вам, что просто… просто совершенно другая жизнь.

Глаза его нехорошо блеснули.

— Удивительная духовная сила, да берите же, Даня. Ваше здоровье, Алексей Алексеич. Кто не пьет водки, у того ум короткий. Он только что прибыл из Москвы. Его принимали на уровне — ну, вы понимаете. Я не могу даже сказать, на каком. Одно понятно — там сейчас заинтересовались серьезно. Нельзя же все отрицать, чтобы один материализм. Материализм годится при продразверстке, но сейчас-то, слава Богу… И кроме того, все имеет научное объяснение. Он просил, чтобы приходили люди, действительно интересующиеся. Особенно молодежь. Это на платной основе, разумеется. Но все совершенно официально. Он имеет разрешение.

— Сходи, Даня, — предложил Алексей Алексеич. — Любопытно. Я помню, Илюша в детстве имел способности, всегда угадывал, куда я мячик спрятал. У нас такой был мячик, — он застеснялся и не рассказал; мячик был кожаный, небольшой, набитый сыпучим, — сувенир из Берна. — Я прятал, а он всегда знал. Может быть, у тебя тоже способности. Это наследуется.

Если что и наследуется, подумал он, то от матери: в Илье никогда не было ровно ничего интуитивного, бессознательного, а за мячиком он подглядывал, — но, может быть, Ада что-то передала? Вот она по-настоящему угадывала мысли…

— Mon oncle[14], — Даня так называл его с первого дня, и оба охотно играли в эту светскость, — я в этом смысле туп как пень. Я слова чужие не всегда понимаю, а вы — мысли.

— Но это и надо развивать! — подхватил Поленов. — Это все развивается упражнениями, есть система целая. Нужно научиться сначала полностью сознавать и контролировать тело, и когда уже это достигнуто, тогда и сознание… ведь мы сейчас живем бессознательно. Мы, в общем, механизмы. Когда пробуждаешься к истинной жизни, можно сразу понимать другого, он видится как стеклянный…

— А когда вы собираетесь? — спросил Даня. Его поразила соблазнительная мысль.

— Вот в четверг, послезавтра.

— Только знаете, — сказал Даня с некоторым вызовом. — Я хотел бы с девушкой, с подругой, то есть со знакомой, то есть…

Алексей Алексеич подмигнул Поленову. Он уже знал о Варге.

— Это я должен проверить, — сухо сказал враз поскучневший Поленов. Он не любил живых девушек. И какое бескультурье, какая рассредоточенность. Ничего духовного, во всех головах один кобеляж. С этими людьми Остромов думает свалить Морбуса?

— Там совсем не то, что вы подумали, — заоправдывался Даня. — Это тоже… удивительный человек! Она-то вот как раз, не то что я… совершенно явные способности. Если уж кто владеет телом, то…

При словах «владеет телом» Поленов горько улыбнулся. Ему все стало понятно. Сам хочешь владеть, ну и таскаешь за собой по гостям. Пойти-то некуда. Ему жаль стало денег, потраченных на селедку. Он не бедствовал, не то что голота Галицкий, — ленинградский резинотрест, где служил Поленов, платил исправно, выходило по сто двадцать и с премией, селедка не разорит. Просто чувство было, что продал себя задешево.

Остромов, однако, оживился. Обозреваешь, обозреваешь окрестности — однажды обнаружишь обнаженную отроковицу.

— Пусть обязательно приведет, — сказал он убежденно. — Женских лучей Морбус страшится особенно.

— Женских? — переспросил Поленов.

— Ну разумеется. Дамы и дамы — вот его стимул. Я говорил вам, что он тратит на это большую часть своей кундалини. Это энергия личности, впрочем, неважно. Если бы не женщины — о. Думаю, он уже держал бы в руках если не мир, то Европу наверное. Но перед этой силой он — пфф.

Остромов плямкнул губами и возвел глаза.

— Так что, — добавил он, — как можно больше. Вы понимаете — для начала нужно захватить широким неводом… Чтобы совершилось таинство отбора, нужно, чтобы было из чего выбирать.

Произнося заведомые очевидности, он особенно таинственно всматривался в собеседника и даже иногда подмигивал.

Поленов, недовольный, все же сообщил Дане разрешение.

— Женские лучи, — сказал он важно. — Особенное значение для духовной науки.

Сам Поленов к духовной науке относился ревностно. Остромов надавал ему упражнений по системе Георгия Иваныча. Преследуемая им цель была самая простая: чем меньше Поленов лез и мельтешил, тем проще шла работа. Энтузиасты незаменимы на ранних стадиях, при вербовке кружка и потом, когда надо внушить первый трепет; но потом им хочется результата, соответственного энтузиазму, а поскольку в большинстве они дураки, то далеко не все способны убедить себя в успехе. У Остромова во Владикавказе уже был один энтузиаст, только что не молился ему, преследовал исповедями, но после трех недель занятий и пяти килограммов серебра, необходимых для зеркала Теофраста, сначала усомнился, а потом заявил. К счастью, творилась такая неразбериха, что Остромов успел сорваться в Боржоми, а если бы не успел? Если бы не было личной дружбы с уполномоченным Цакхиевым, дружбы мужской, истинной, кавказской, подкрепленной тремя тысячами ничего не стоивших местных денег? Зеркало Теофраста было превосходным изобретением; если бы Остромов жил в те превосходные времена, когда люди верили возвышенному и чтили прекрасное, он изобрел бы много такого, что вошло бы в пословицу. Алхимики древности были люди одаренные, но без размаха. Разумеется, были и среди них персонажи восхитительные, не просто истощавшие, но потрошившие европейские дворы, — однако всем был неведом Третий трансфизический закон Остромова (на старости не терял надежды свести воедино в универсальный учебник под давно придуманным названием «Алхимия жизни», даже, возможно, «бытия»). Согласно этому закону деньги являлись особым химическим элементом, универсальным катализатором, и количество вложенных денег увеличивало действие всякого снадобья в разы; всякий физический прибор благодаря деньгам аккумулировал особую эманацию, позволявшую ему действовать даже тогда, когда он представлял собою бессмысленную груду произвольно соединенных обломков. Зеркало Теофраста, если бы у Теофраста достало наглости изобрести его в двенадцатом веке при дворе венгерского Яноша, где он подвизался, — показывало бы все, что делается в произвольно выбранной точке королевства, и тем подробней, чем больше было бы вложено серебра. Во Владикавказе оно показывало драматичную жизнь одной Татьяны, которую Остромов и сам бы оприходовал, если бы не ревнивое безумие местного купца Доломитова. Этот Доломитов торговал по всему Кавказу тканями и мог иметь любую, но, по странному закону, который Остромов назвал бы каким-нибудь Пятым трансхимическим, потянулся именно к той, которая никому подолгу принадлежать не могла. Полки, дивизии невест, в особенности посреди голодного девятнадцатого года, жаждали удовлетворить такие прихоти Доломитова, что Селим-паша, владелец обширнейшего гарема в истории, почесал бы кое-где от изумления; но Доломитову, вынь да положь, нужна была эта дура, действительно с перчиком, но ничего сверх. Зеркало Теофраста для всякой задачи изготовляется заново, с особенными заклинаниями, и тигель должен растапливаться особенной древесиной, в случае Таньки — ореховой; три дня Остромов показывал Доломитову танькину верность и толковал всякую тень в смысле ее неутолимого влечения к фабриканту, а на четвертый энтузиаст Доломитов, в чьем доме кормили такой упоительной бараниной, узнал, с кем была Танька все это время. Случилась неприятность. Остромов бежал, унося зеркало. Он переплавил его и продал через полгода в Батуми с немалой выгодой, но насчет энтузиастов все понял. Их нужно было занимать работой отупляющей, рутинной, окончательно сводящей с ума, — и потому на Поленова была повешена, как жернов, гимнастика Георгия Ивановича, единственного человека, перед которым Остромов преклонялся.