Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 4-7 - Антон Чехов

{04303}

Она не должна видеть, но должна чувствовать вас, как кролик чувствует взгляд удава. Гипнотизируете вы ее не взглядом, а ядом вашего языка, причем самой лучшей передаточной проволокой может служить сам муж... Вот вы встречаете мужа где-нибудь в клубе или в театре... - А как поживает ваша супруга? - спрашиваете вы его между прочим. - Милейшая женщина! Ужасно она мне нравится! То есть чёрт знает как нравится! - Гм... Чем же это она вам так понравилась? - спрашивает довольный супруг. - И вы еще спрашиваете?! Прелестнейшее, поэтическое создание... Впрочем, вы, мужья, прозаики, не понимаете!.. Поймите, что это идеальная женщина! Я радуюсь за вас! Таких-то именно в наше время и нужно женщин... именно таких! Красавица, полная жизни и правды, искренняя и в то же время загадочная... Такие женщины, если полюбят, то уж любят сильно, всем пылом... и проч. ... Супруг в тот же день, ложась спать, не утерпит, чтобы не сказать жене: - Видал я Петра Иваныча... Ужасно тебя расхваливал. И красавица ты, и загадочная... и будто любить ты способна как-то особенно... С три короба наговорил... Ха-ха... Немного спустя вы опять норовите встретиться с супругом. - Кстати, милый мой... - говорите вы ему. - Заезжал ко мне вчера один художник... Получил он от какого-то князя заказ: написать за 2000 руб. головку типичной русской красавицы. Просил поискать для него натурщицу. Хотел было я направить его к вашей жене, да постеснялся... А ваша жена как раз бы подошла. Прелестная головка! Нужно быть слишком нелюбезным супругом, чтобы не передать этого жене. Утром жена долго глядится в зеркало и думает: "Откуда он взял, что у меня чисто русское лицо?!" После этого, заглядывая в зеркало, она всякий раз думает о вас. Между тем нечаянные встречи ваши с ее мужем продолжаются. После одной из встреч муж приходит домой и начинает всматриваться в лицо жены.

{04304}

- Что ты вглядываешься? - спрашивает она. - Да тот чудак, Петр Иваныч, нашел, что будто у тебя один глаз темнее другого. Не нахожу этого, хоть убей! Жена опять к зеркалу. - Видал в театре Петра Иваныча, - говорит муж после восьмой или девятой встречи. - Просит извинения, что не может заехать к тебе: некогда! Чудак, ей-богу! Пристал ко мне, как с ножом к горлу: "Отчего ваша жена на сцену не поступает? С этакой, говорит, наружностью, с таким развитием и уменьем чувствовать грешно жить дома!" Ха-ха... Далась ты ему! "Не будь, говорит, я занят, отбил бы я у вас ее..." Что ж, говорю, отбивайте... "Вы, говорит, не понимаете ее! Ее понять нужно! Это, говорит, натура недюжинная, ищущая выхода!" Ха-ха... Ну, думаю, пожил бы ты с ней, так другое бы запел... И бедной женой постепенно овладевает страстная жажда встречи с вами. Вы единственный человек, который понял ее, и только вам может она рассказать многое... очень многое! Но вы упорно не едете и не попадаетесь ей на глаза. Не видела она вас давно, но ваш мучительно сладкий яд уже отравил ее. Муж, зевая, передает ей ваши слова, а ей кажется, что она слышит вас, видит блеск ваших глаз... Наступает пора ловить момент. В один из вечеров приходит муж домой и говорит жене: - Встретил я сейчас Петра Иваныча... Скучный такой... Жалуется, что тоска одолела. "С тоски, говорит, и домой не хожу, всю ночь по N-скому бульвару гуляю..." Чудак! Жена вся в жару... Ей страстно хотелось бы пойти на N-ский бульвар и взглянуть хоть одним глазом на человека, который сумел так понять ее и который теперь почему-то в тоске. Кто знает? Поговори она теперь с ним, скажи ему слова два утешения, быть может, он перестал бы страдать... "Но это дико... невозможно", - думает она. Дождавшись, когда уснет муж, она поднимает свою горячую голову, прикладывает палец к губам и думает. Что, если она рискнет выйти сейчас из дому? После можно будет соврать что-нибудь, сказать, что она бегала в аптеку, к зубному врачу...

{04305}

- Пойду! - решает она. План у нее уже готов: до бульвара на извозчике, на бульваре она пройдет мимо него, взглянет и - назад... Этим она не скомпрометирует ни себя, ни мужа... И она одевается, тихо выходит из дому и спешит к бульвару. На бульваре темно, пустынно... Но вот она видит чей-то силуэт. Это, должно быть, он... Дрожа всем телом, медленно приближается она к вам... вы идете к ней... Минуту вы стоите молча и глядите друг другу в глаза... Проходит еще минута молчания и... кролик беззаветно падает в пасть удава.

{04306}

ПЕРВЫЙ ДЕБЮТ

(РАССКАЗ) Помощник присяжного поверенного Пятеркин возвращается на простой крестьянской телеге из уездного городишка N, куда ездил защищать лавочника, обвинявшегося в поджоге. На душе у него было гнусно, как никогда. Он чувствовал себя оскорбленным, провалившимся, оплеванным. Ему казалось, что истекший день, день его долгожданного и многообещавшего дебюта, искалечил на веки вечные его карьеру, веру в людей, мировоззрение. Во-первых, его безобразно и жестоко надул обвиняемый. До суда лавочник так искренно мигал глазами и так чистосердечно, просто расписывал свою невинность, что все собранные против него улики в глазах психолога и физиономиста (каковыми считал себя юный защитник) имели вид бесцеремонных натяжек, придирок и предубеждений. На суде же лавочник оказался плутом и дрянью, и бедная психология пошла к чёрту. Во-вторых, он, Пятеркин, казалось ему, вел себя на суде невозможно: заикался, путался в вопросах, вставал перед свидетелями, глупо краснел. Язык его совсем не слушался и в простой речи спотыкался, как в скороговорках. Речь свою говорил он вяло, словно в тумане, глядя через головы присяжных. Говорил и всё время казалось ему, что присяжные глядят на него насмешливо, презрительно. В-третьих, что хуже всего, товарищ прокурора и гражданский истец, старый, матерый адвокат, вели себя не товарищески. Они, казалось ему, условились игнорировать защитника и если поднимали на него глаза, то только для того, чтобы поупражнять на нем свою развязность, поглумиться, эффектно окрыситься. В их речах слышались ирония и снисходительный тон. Говорили они и точно извинения просили, что защитник такой дурачок и барашек. Пятеркин в конце концов не вынес.

{04307}

Во время перерыва он подбежал к гражданскому истцу и, дрожа всем телом, наговорил ему кучу дерзостей. Потом, когда заседание кончилось, он нагнал на лестнице товарища прокурора и этому поднес пилюлю. В-четвертых... Впрочем, если перечислять всё то, что мутило и сосало теперь за сердце моего героя, то нужно в-пятых, шестых... до сотых включительно... "Позор... мерзость! - страдал он, сидя в телеге и пряча свои уши в воротник. - Кончено! К чёрту адвокатура! Заберусь куда-нибудь в глушь, в уединение... подальше от этих господ... подальше от этих дрязг". - Да езжай же, чёрт тебя возьми! - набросился он на возницу. - Что ты едешь, точно мертвого жениться везешь? Гони! - Гони... гони... - передразнил возница. - Нешто не видишь, какая дорога? Чёрта погони, так и тот замучается. Это не погода, а наказание господне. Погода была отвратительная. Она, казалось, негодовала, ненавидела и страдала заодно с Пятеркиным. В воздухе, непроглядном, как сажа, дул и посвистывал на все лады холодный влажный ветер. Шел дождь. Под колесами всхлипывал снег, мешавшийся с вязкою грязью. Буеракам, колдобинам и размытым мостикам не было конца. - Зги не видать... - продолжал возница. - Этак мы и до утра не доедем. Придется на ночь у Луки остановиться. - У какого Луки? - Тут по дороге в лесу старик такой живет. Заместо лесника его держут. Да вот она и изба самая. Послышался хриплый собачий лай, и между голыми ветками замелькал тусклый огонек. Каким бы вы ни были мизантропом, но если ненастною, глухою ночью вы увидите лесной огонек, то вас непременно потянет к людям. То же случилось и с Пятеркиным. Когда телега остановилась у избы, из единственного окошечка которой робко и приветливо выглядывал свет, ему стало легче. - Здорово, старик! - сказал он ласково Луке, который стоял в сенях и обеими руками чесал себе живот. - Можно у тебя переночевать? - Mo... можно... - проворчал Лука. - Тут уж есть двое... Пожалуйте в светелку...

{04308}

Пятеркин нагнулся, вошел в светелку и... мизантропия воротилась к нему во всей своей силе. За маленьким столом, при свете сальной свечки, сидели два человека, имевших такое сильное влияние на его настроение: товарищ прокурора фон Пах и гражданский истец Семечкин. Подобно Пятеркину, они возвращались из N и тоже попали к Луке. Увидев входящего защитника, оба они приятно удивились и привскочили. - Коллега! Какими судьбами? - заговорили они. - И вас загнало сюда ненастье? Милости просим! Присаживайтесь. Пятеркин думал, что, увидев его, они отвернутся, почувствуют неловкость и умолкнут, а потому такая дружеская встреча показалась ему по меньшей мере нахальством. - Я не понимаю... - пробормотал он, с достоинством пожимая плечами. - После того, что между нами произошло, я... я даже удивляюсь! Фон Пах удивленно поглядел на Пятеркина, пожал плечами и, повернувшись к Семечкину, продолжал прерванную беседу: - Ну-с, читаю я дознание... А в дознании, батенька, противоречие на противоречии... Пишет, например, становой, что умершая крестьянка Иванова, когда ушла от гостей, была мертвецки пьяна и умерла, пройдя три версты пешком. Как она могла пройти три версты пешком, если была мертвецки пьяна? Ну, разве это не противоречие? А? Пока фон Пах таким образом разглагольствовал, Пятеркин сел на скамью и принялся осматривать свое временное жилище... Лесной огонек поэтичен только издалека, вблизи же он - жалкая проза... Здесь освещал он маленькую, серую каморку с кривыми стенами и с закопченным потолком. В правом углу висел темный образ, из левого мрачным дуплом глядела неуклюжая печь. На потолке по балкам тянулся длинный шест, на котором когда-то качалась колыбель. Ветхий столик и две узкие, шаткие скамьи составляли всю мебель. Было темно, душно и холодно. Пахло гнилью и сальной гарью. "Свиньи... - подумал Пятеркин, косясь на своих врагов. - Оскорбили человека, втоптали его в грязь и беседуют теперь, как ни в чем не бывало".