Легкое бремя - Самуил Киссин

Примеры можно множить: «пустой» или «пустынный» рядом с прилагательными «бесплодный» и «скучный» всегда определяют состояние души, внутреннее состояние, если даже поблизости нет уточняющего «опустошенная душа». «Пустой» или «пустынный» — эпитет знаковый, связывающий стихи Муни, с одной стороны, с творчеством Баратынского, с другой — с произведениями Андрея Белого. В его книге «Пепел» мы читаем: «в сырое пустое раздолье», «в пустое раздольное поле», «последний бог в пустынном мире», «песчаника круглые зерна // Зияют на нивах пустых». А сквозь эпитет «пустой» просвечивают другие — «злой», «бесплодный», то появляясь рядом, то уходя в тень.

Стихотворение Муни «Голодные стада моих полей…» заставляет вспомнить «Русь» Андрея Белого:

Поля моей скудной земли……………………………………Там Смерть протрубила вдалиВ леса, города и деревни,В поля моей скудной земли,В просторы голодных губерний.

Стихотворения появились, можно сказать, одновременно: «Голодные стада моих полей…» в декабрьской книжке журнала за 1908 год; «Русь» вошло в книгу «Пепел», изданную тоже в декабре 1908. Правда, стихотворение датировано 1906 годом, но Андрей Белый даты менял, ставил произвольно. Стихотворение Муни скорее всего написано в 1907 году. И тут надо вспомнить, как сблизило Муни и Андрея Белого лето 1907 года: они виделись едва ли не каждый день, вместе бывали в «Перевале», бродили по улицам, говорили и читали друг другу стихи. Что-то в Муни, какая-то дребезжащая нота, находила сочувственный отклик в Андрее Белом и могла зазвучать в его стихах, растворенная, не узнанная. Хотя, конечно, влияние Белого на Муни было куда более мощным.

Пожалуй, нет поэта, который так повлиял на Муни, его творчество, как Андрей Белый. По письмам Муни видно, с каким нетерпением ждал он выхода книги «Урна», просил выслать ему сборник в Рыбинск. И на Ходасевича, и на Муни (порознь! они еще не знакомы) огромное впечатление произвела статья Андрея Белого «Апокалипсис в русской поэзии», появившаяся в журнале «Весы» в 1905 году. Белый вспоминал о впечатлении, которое оставила лекция Владимира Соловьева «О конце всемирной истории»: «поразила громом». Он говорил о все возрастающей тревоге, зловещем предчувствии, подобно дымке, опоясавшей мир. Продолжая его мысль, Белый пророчил:

дымка <…> падает на Россию, являя во вне все ужасы войн и междоусобий.

<…> Я знал: над человечеством разорвется фейерверк химер [218].

А если что и может спасти Россию — Русская муза, в которой таится душа народа, но которую предстоит найти, пробудить. Он призывал «обуреваемых углубиться к вечно женственным истокам Души. <…> Цель поэзии — найти лик музы, выразив в этом лике мировое единство вселенской истины».

Из воспоминаний К.Г. Локса мы знаем, как важна была эта статья для Ходасевича. Локс писал:

Ходасевич вдруг начал восхищаться статьей А. Белого «Апокалипсисе русской поэзии». Статья эта произвела на меня впечатление мистической хлестаковщины, о чем я и сказал, своему собеседнику. Начался спор, в результате которого Ходасевич дал мне ясно понять, что считает меня дураком. Однако через несколько лет я взял реванш. Как-то Д<иеспер>ов рассказывал: «Вчера видел Ходасевича. Все-таки остроумный человек. Вы знаете, по поводу статьи А. Белого “Апокалипсис в русской поэзии" он сказал: “Эта статья была для меня указательным перстом, который потом сложился в кукиш”»[219].

И спустя десятилетия в стихах Ходасевича легко расслышать отзвуки статьи А. Белого — в стихотворении «Невеста», например. Белый писал о покрове, накинутом на лик музы в стихах Пушкина: «Она — еще “спит во гробе ледяном, зачарованная сном”». И только в творчестве Блока — «она уже среди нас, с нами, воплощенная, живая, близкая — эта узнанная, наконец, муза Русской Поэзии. <…> Пусть думают, что Ты еще спишь во гробе ледяном. <…> Нет, Ты воскресла. <…> Явись!» — кончалась статья. Сравните со строками Ходасевича:

Мертва лежит отроковица,Но я коснусь ее груди —И, вставши, в зеркальце глядится.

Мной воскрешенную красуБеру, как ношу дорогую, —К престолу Твоему несуМою невесту молодую.

Разгладь насупленную бровь,Воззри на чистое созданье,Даруй нам вечную любовьИ непорочное слиянье!..

(«Невеста». 1922)

Муни, отзывчивый, эмоционально-впечатлительный, оставил иное свидетельство восхищения статьей Андрея Белого: все «опорные», «ключевые» слова ее отпечатались в стихах Муни: тревожная дымка («мир захлебнется в дымной мгле»), химеры («ни пола нет, ни возраста в химерах»), хаос, мировой маскарад, маски карнавала («Мы — чада хаоса, мы — маски карнавала»). Даже такое Мунино характерное словечко, как «обуреваемый» (негр в пьесе «Месть негра» твердит: «Я обуреваем!», поэтому название пьесы запомнилось Ходасевичу как «Обуреваемый негр»), — из статьи Андрея Белого.

В стихах Андрея Белого, печатавшихся в «Весах», «Золотом руне» и составивших затем книгу «Пепел», Муни узнал свою тревогу и боль. В этих стихах Белый угадал, а в повести «Серебряный голубь» художественно исследовал «злую тайну» России: народ, что живет на ее просторах, — языческий, самоограничения не знающий, высшей воле не покорившийся: сейчас добрый, щедрый, — все отдаст, а через минуту «зубом прокусил насквозь». Привычная нищета, жестокость, зависть, порывы властолюбия и сластолюбия, ничем не обузданные, заставляют его во всех грехах винить «чужих», будь то интеллигент, студент, инородец или просто случайный прохожий. Даже высокая потребность жить в духе, толкает его к суевериям, поискам жертвы: «…слово их что ни есть сквернословие; жизни склад — пьяный, бранчливый; неряшество, голод, немота, тьма», — вот какими автор увидел «полевых людей, лесных»[220], а Россию — средоточием хаоса («Не мирового ль там хаоса // Забормотало колесо?»). Милый петушок из жести, врезанный в небо русских деревень, и резной — на спинке стульев, и красный петух под луной из горячечного сна в конце концов полыхнут, обернутся красным петухом пожара. Не от того ли будущего пожара возникает ядовито-тревожная дымка, которая в стихах Андрея Белого создается обычно сочетанием эпитетов «сухой» и «пыльный»: «в желтых клубах душной пыли», «песок колючий и сухой», «холодной отравленной пыли // Взлетают сухие столбы», «Чтоб бранью сухой не встречали, // Жилье огибаю, как трус, — // И дале — и дале — и дале // Вдоль пыльной дороги влекусь». Нейтральные, казалось бы, эпитеты «сухой» и «пыльный», срастаясь смыслами с эпитетами «удушливой», «отравленной», «ядовитой», приобретают эмоционально-тревожный оттенок. Мгла, пыль подсвечены огнем и кровью близких катастроф, на них мерцает желтовато-красноватый отсвет: «клубы желтой пыли», «медно-ржавое просо», «березки рассыпали листья красные с дождиком крови».