Германский вермахт в русских кандалах - Александр Литвинов

— Ага, Вареник, попался! Теперь все будут знать, как ты шкелетные кости менял на крючки!

— Я не менял! — растерялся Валерик. — Я не успел…

— Менял, менял! Я видела! Вот теперь будет тебе!

— Что будет?

— А вот как придут шкелеты ночью! Мертвые шкелеты из могилы! Да как заревут: «Отдавай наши кости, Вареник!» Вот тогда ты узнаешь, как кости менять на крючки!

— Я просто отдал дяде Ване, — шепчет Валерик, придавленный наглостью Сексотки.

— А шкелеты не будут брехню твою слушать! Они из тебя будут кости вытягивать! Вот так вот будут кости вытягивать, — хотела она показать, как выцарапывать будут скелеты из Валерика кости свои, но он увернулся от пальцев ее. И тогда, чтобы мальчика напугать окончательно, она применила свой старый прием.

— А я вот скажу кому надо, и в нашу школу тебя не примут! Ага!

— Что ты скажешь? — похолодел Валерик.

Ирочка голосом «страшным» ему прошипела:

— А то, что ты вор! Воришка! Что ты все у людей воруешь!

— Это ж неправда…

— Ну и что, что неправда, — усмехнулась Ирочка злорадно. — А мне поверят. Потому, что мама моя в НКВД работает. Не то, что твоя в «гороне» каком-то.

— И не в «гороне», а в Гороно. В городском отделе народного образования моя мамка работает, понятно!

— Ну и что! Все равно главней НКВД, а не Гороно! Вот так вот! Съел, Вареник сопливый!

— Я не сопливый!

— Ну и что! Все равно тебя не примут в нашу школу. Узнаешь потом, как кости шкелетов менять на крючки!

И ушла, злорадно ухмыляясь.

А Валерик весь вечер был тих и задумчив.

Бабушка Настя расспросами не докучала, даже когда отказался от предложения «похлебать сырокваши», а, забыв помыть ноги, тихо улегся на сундуке.

Ночью Валерик метался во сне. Снились тяжелые сны. Он плакал, стонал, от кого-то во сне отбивался и свалился на пол вместе с постелью и закричал:

— Они уже глядят в окно! Вот же они! Вот!

— Кто, детка моя!? Кто?

— Скелеты! Скелеты! Скажи им! Я кости отдал дяде Ване!

И выскочил в коридор, и закричал во весь голос испуганный:

— Дядя Ваня! Отдай кости скелетам! Скелеты пришли за костями!

— Что такое? Какие скелеты?

— Дядя Ваня! Скелеты солдатские! Кости! Отдайте им кости!

Валерик сходу обхватил кого-то из взрослых, прижался, ища спасения.

— Сыночек ты мой, — выбежал в коридор Дядя Ваня. — Кости! Я их похоронил! Я их в братской могиле зарыл, прикопал там, и все…

Валерик успокаивался трудно. Кто-то из соседей дал ему кружку узвара. Пригорюнившись, бабушка Настя стояла среди других как виноватая. Дядя Ваня мальчика отвел в комнату бабушки Насти и спать уложил. И Валерик внезапно уснул.

— Во как извелся дитенок, — бабушка Настя вздохнула.

— Вспомнил, наверно, что-то, — дядя Ваня кисет достал, направляясь на выход. — Что-нибудь из военного времени вспомнил, что видеть пришлось… Да еще эти кости с карьера песчаного… В гражданскую… банды по нашему краю гуляли. Разные маруси да зеленые… Человеческие жизни ничего не стоили. Бывало, что и до карьера песчаного людей не доводили…

Мамка «почужела»

Вечерело.

Припав животами к настилу дощатому и удочки отложив, друзья наблюдали за жизнью в воде.

— Толя, Толь, а война там у них бывает?

— Нет, такой, как у нас, не бывает.

— Да? — И, не задумываясь, спросил: — А почему?

— Потому, что они без войны пожирают друг друга. Сожрут втихаря, и порядок! И опять тишина…

Металлический цокот копыт по булыжникам привлек внимание друзей. Они подняли головы: вдоль улицы рысью летела кобылка та самая!

— Во газует!

— Кобылка, Толян! И мужик тот! Лягавый.

— А рядом кто, видишь, сидит?

— Баба какая-то!

— «Баба!» Глазки разуй!

И осекся Валерик. Только и вымолвить мог свое удивленное «Ух ты!»

— Вот это да! — злорадно Толян усмехнулся и на Валерика искоса глянул. — Маманька твоя теперь с Яшкой Петренко дружит.

Валерик не знал, что ответить.

А лошадка замедлила рысь, и перед тропинкой, что сквозь кусты уходила к баракам, бричка замерла.

Валерик молчал онемело: это мамка его из брички шагнула, а главный НКВДешник за ручку попридержал. И оба они улыбались, прощаясь.

— Теперь она всех арестовывать будет, — с тяжелым вздохом изрек Толян, когда, развернувшись, бричка умчалась обратно. — По ночам будет ездить теперь в «черном вороне» мамка твоя…

— А вот и нет! — Толяновым глазам, прищуренным с жестоким осуждением, Валерик бросил несогласие свое. — Моя мамка хорошая!

И побежал к бараку, не слушая, что там кричит ему Толик вдогонку.

Но домой не пошел, а сел у мусорного ящика на лавочку, переживая огорчения от слов обидных, что Толик сказанул про мамку. И только вот сейчас Валерик понял, почему соседи к нему охладели. А все потому, что мамка для них страшной стала! Страшной и чужой оттого, что с НКВДешником стала дружить.

«Дядя Ваня как будто не видит меня и «Как жисть молодая?» не спрашивает, и карамелькой не угощает.

И молодая тетка из аптеки, что про дядю усатого спрашивала и мятным угощала леденцом, сказала холодно, когда Валерик с нею поздоровался: «Ты обознался, мальчик, я тебя не знаю!»

И тетя Маня на обед не приглашает! И Сережка не дает на велике проехать! Все теперь в бараках нас не любят!..»

Когда загорелся фонарь над курилкой, и Валерик домой направился, на него малышня налетела с вопросом:

— Ты за Луну или за Солнце?

— За Солнце, — буркнул Валерик.

— А-а! — с дружной радостью закричали дети. — Он за Солнце! За пузатого японца! А мы все за Луну! За Советскую страну! Понял!

— А Солнышко завтра возьмет и не встанет. И останется ночь навсегда.

— А почему это не встанет? — спросил Витяшка, и притихла малышня.

— Потому и не встанет, что обидится на вас, дураков!

В комнате свет горел в абажуре зеленом, разливая уют и покой.

Охваченный ревностью к НКВДешнику, Валерик хотел поздороваться с мамкою сдержанно, а увидел и тут же растаял:

— Мамка, — тихо сказал он с порога. — А я тебя видел. Тебя Яшка подвез…

— Не Яшка, а Яков Ефимович, — уверенным тоном мама поправила. — Я у него теперь буду работать. Все это время я на учебе была…

За голову руки закинув, поверх одеяла лежала она на кровати, чего раньше такого не делала и Валерику не разрешала.

На тумбочке, рядом с кроватью, на блюдечке треснутом, папироса лежала надкуренная и погашенная. Рядом спички и зеленая с золотом пачка «Герцеговины флор».

«Мамка моя почужела! Стала курить, как тетя Гера. И водочным чем-то воняет! Это все потому, что связалась с легавыми НКВДешниками!»

— Там, на тумбочке, ужин: консервы и блинчики с овощами. Все поешь. Наголодался, наверно, тут с бабкой своей.

«Ух, ты! Треска копченая в масле! Вот это да! И блинчики! Раз, два, три штуки!»

Поужинал Валерик обстоятельно, не торопясь. Съел все, что мамка ему припасла, а, наевшись, спросил:

— Мам, а где ж ты все это взяла?

— В нашей столовой.

— А в нашей — это в какой?

— Там, куда завтра пойду на работу. Посуду клеенкой накрой и ложись, чтоб не греметь. Завтра помоешь…. И, пожалуйста, выключи свет: мне надо раздеться.

— А что тут мыть! Две тарелочки маленькие. Они чистые: я их уже облизал.

— Ты тут с бабкой совсем одичал. Спать ложись. Завтра поговорим.

Но тут же спросила:

— Ты за хлебом ходил или бабушка?

— Я и бабушка. Очередь с вечера занимали… Мам, а соседи со мной раздружились и перестали здороваться, — тихо сказал в темноту, как пожаловался.

— Мы скоро отсюда уедем, сынок. Нам к Октябрьским квартиру дадут в новом доме на площади.

— И бабушку с нами возьмем! — оживился Валерик.

— Нет, не возьмем, — твердо сказала мама. — Она нам чужой человек.

«Чужой человек! — горьким эхом в Валеркином сердце откликнулось. — Наша бабушка Настя — чужой человек! Пошутила, наверно, мамка!»

— Как же мы будем без бабушки? Мамка, ты что?..

— Будет так, как сказала!

И все огорчение этого вечера, что в нем собиралось, накопилось и вот наконец-то наружу рванулось:

— Ну и едь в свою новую квартиру, а я буду с бабушкой жить!

«Сейчас будет учить уму-разуму!» — только подумал Валерик, как мама усталым голосом тихо сказала:

— Спи, сынок, завтра поговорим.

На душе у него успокоилось, и вспомнилось очень важное:

— Мам, а в очереди бабы сказали…

— Не бабы, а женщины!

— Ну, женщины…

— И без «ну»! Да что с тобой сделалось! Каким ты в школу пойдешь невоспитанным! Чувствую, что за тебя мне придется краснеть постоянно.

— А ты не красней. Ты сама невоспитанной стала: начни тебе что-то рассказывать, как тут же перебиваешь… бестактно.

— Вон ты как закрутил! — усмехнулась она. — Однако, брат, ты растешь…Ну, и что там в очереди было?