Германский вермахт в русских кандалах - Александр Литвинов

— Да, попытка прорыва была…хотя нам и без «катюш» приходил капут… И как только я уцелел, — пожал Иоганн плечами. — Не верится даже… А к прорыву нас подтолкнула сама обстановка в Минском котле. Леса под Минском были забиты нашей техникой, остатками разбитых дивизий, окруженными, напуганными, голодными…Тогда нам показалось, что основная армия русских ушла вперед, и появилась надежда, что нас еще не сегодня убьют…Но русские держали нас в окружении, хотя бои уже ослабли. Чтобы с голоду не умереть, мы отважились по ночам подходить к лесным деревенькам, что были внутри котла, и просить чего-нибудь поесть… Хлеба, картошки, чего дадут. Люди сначала боялись нас, таких грязных, обросших, дурно пахнущих и вооруженных…Вши заедали нас…Но крестьяне в деревнях были добрыми и нас подкармливали, делились последним. Война их сделала нищими…

— Эта ваша война, и вы, немцы, сделали их такими, — перебил Иоганна Суровикин.

— Василий, не мешай человеку высказываться. А ты, Иоганн, крой дальше правду-матку.

— А дальше нас все больше стало подходить и просить, а у крестьян уже нечего было давать нам, и тогда наши солдаты стали отбирать силой все, что они хотели взять. А потом и насиловать женщин стали и девушек… и малолетних девчушек… От безнаказанности наши солдаты зверели! Стали убивать, кто им мешал. Делали это холодным оружием, чтобы не было шуму, как им казалось…И я перестал подходить к деревенькам…Я понял, что обычным пленом этот разбой не закончится: русские нам отомстят!

— Как же так… Не верится даже! Под носом у наших войск! — не сдержался Кузьмич. — Проглядели, выходит. И что же наши, в конце-то концов?

— Власти в Минске узнали, что немцы выходят к населению, грабят и зверствуют. Власти призвали партизан, вернули им оружие, и партизаны вошли в кольцо окружения и пошли по знакомым лесам, где воевали…Кто еще лучше знал леса! Пошли партизаны охотиться на нас, как на зверей… И то оказалось для нас самым страшным! Они прочесывали лес, каждый кустик и каждое древо, каждый танк, каждый броневик, каждый автомобиль, — лес наполнен был нашей техникой. Автоматные очереди сливались с эхом в единый рев. Партизаны вели огонь на поражение. В плен они не брали… Они беспощадными были к нам. Насмотрелись партизаны на разбой наших солдат…Их можно было понять. Но нам-то хотелось жить!

— Вот же сволота! Бандит, насильник, убийца, а жить, зверюга, хочет! — ядовито усмехнулся Суровикин. — Вот что их толкнуло на прорыв из котла! Убийцам жить захотелось! И кто ж их организовал и повел?

— Василий, у них же, в лесах под Минском, генералов было до хреновой бабушки. И все отъявленные главари, и потому высоких званий!

— Уже в плену я узнал, что прорыв организовал командир 78-й Баден-Вюртенбергской пехотной дивизии генерал-лейтенант Траут, любимчик фюрера. Остатки своей разгромленной дивизии он сделал костяком «прорывной» колонны. Но прорыв захлебнулся в собственной крови. Русские хорошо нас встретили…

— Дак ты и в эту «прорывную» колонну умудрился попасть? — с укоризной спросил Суровикин. — Бедный ты, бедный Иоганн. И действительно, как ты еще уцелел!

— Видно, кто-то за тебя молился усердно, — тихо сказал Кузьмич.

— Моя маленькая Эльзочка…

— Ухажерка, наверно, твоя, — пошутил Суровикин.

— Жена…

— А, это которую поляки палками убили за то, что она взяла вещей сверх меры! — вспомнил Кузьмич. — Мне ж то письмо, что прислали тебе дети об этом самом, Бергер пересказал… До сих пор не могу вразумить, сколько вещей можно в детскую коляску положить, чтобы оказалось сверх меры? Сверх какой меры?

— Видно, у тех поляков давно на немцев руки чесались! — подсказал Суровикин. — Но зачем при детях убивать! Это ж голый фашизм!

— А может, поляки хорошо запомнили, как их когда-то выгоняли немцы с польской земли, из родных домов, — заметил Кузьмич.

Помолчали.

— Я вот сегодня у Мюллера Фрица, — Кузьмич легонько толкнул Иоганна плечом. — спросил у Фрица: что тебя удивило у нас? И Фриц мне ответил, что его удивило. А тебя что-нибудь удивило у нас? Что-то ж, наверно, упало на душу?

— Упало на душу, Иван Кузьмич, и удивило. Удивили меня сами люди. Как они от пайка, что по карточкам получают, нам кусок хлеба отламывают… В лесах под Минском люди тоже делились с нами последним… Но там, может быть, из страха перед нами, вооруженными! Но сейчас мы никто! Мы бывшие ваши враги! А у вас дети, что всегда хотят есть. И вы знаете, что нас кормят лучше, но не верите этому.

— Люди не верят, что пленных могут кормить лучше. Наши пленные в ваших лагерях сотнями тысяч с голоду гибли. Вот и не верят… Да и не только поэтому. Вера у нас другая, человеческая! И сам Бог у нас по-человечески наш!..

— Да что ты ему толкуешь, Кузьмич! К немцам понятие пришло не от наших слов, а от кулаков наших крепких, да от нашего всепрощения. Хотя наше это самое всепрощение они принимают за нашу слабость… И не только немцы, а вся Европа так считает. Себя, разумеется, они ставят выше нас! А все потому, что гонору у них больше, чем сами весят…

— А во мне еще с тех самых пор вопрос торчит как заноза: почему у вас банки консервные почти у каждого на поясе бренчали?

— Потому, что у нас котелки отобрали.

— Котелки отобрали? — удивился Кузьмич.

— А ты думал, откуда они вдруг появились у нас! — усмехнулся Суровикин. — Наши прежде всего у них котелки отбирали. Тесаки мы еще отбирали у них, а так…больше брать было нечего.

— А как это вышло у вас, Иоганн? Тут Василий не к месту встревает…

— Когда мы сложили оружие, нам приказали сложить и свои котелки в отдельную кучу. В другую кучу мы побросали свои ранцы и что в них было. А как питаться без котелка? Крышка котелка служила нам кружкой. В котелке осталась ложка… Мы стали собирать банки консервные, обжигать их на костре…Это еще там, в лесу, под Минском. А на стадионе «Динамо» нас кормили из тарелок и кружек. Покормили нас хорошо. Дорогой, в эшелоне, нас кормили как попало…А на стадионе дали кашу с мясом, сало, хлеб, кофе и сигареты. Утром снова дали кашу с мясом, с тушенкой, сало, хлеб, кофе и сигареты. Было теплое солнечное утро и красивая Москва! А нам твердили, что Москва в руинах… Потом кое кто из нас обнаружил в себе присутствие поноса Их оставили на стадионе, а всех остальных построили и вывели к Белорусскому вокзалу. В 10 часов мы начали движение по главным улицам Москвы. Было это 17 июля, в понедельник 1944 года.

По бокам нашей колонны пошли солдаты с примкнутыми штыками на винтовках и конные казаки с шашками наголо… Правда, шашки они потом убрали в ножны… Бредем мы огромной толпой и не в ногу. Как попало идем и глазеем по сторонам. И наваждение напало на меня. Как потом оказалось, не только на меня. Слова фюрера в голове моей возникли и его же голосом заговорили.

Хоть и не стал Иоганн вслух произносить слова фюрера, но ему пришлось помолчать, пока сам фюрер звучал в голове: «Солдаты, перед вами Москва! За два года войны все столицы континента склонились перед вами. Вы прошли по улицам лучших городов. Осталась Москва. Заставьте ее склониться. Покажите ей силу вашего оружия. Пройдите по ее площадям. Москва — это конец войны! Москва — это отдых! Вперед! Да здравствует победа!»

— И как по команде, у нас в колонне начался неудержимый понос. Понос жесточайший при непрерывном движении! Мы испражнялись на ходу… А на тротуарах дети, девушки, красивые женщины и красивая Москва под солнцем… Последним рядам в колонне нашей идти по мостовой было скользко от наших испражнений…Правда, те из нас, кто был в сапогах или у кого штанины снизу были подвязаны, какое-то время вышагивали, неся испражнения…

— А я понять не мог, для чего за колонной немцев пустили поливо-моечные машины, — признался Суровикин и усмехнулся. — А теперь Иоганн разъяснил.

— В конце нашего пути стояли пустые эшелоны. Мы погрузились, и нас развезли по лагерям.

С явным облегчением закончил свой рассказ Иоганн и вздохнул.

— А дети твои где сейчас? — погасил Кузьмич окурок и папиросу умудрился достать из пачки губами. Суровикин с ухмылкой отвернулся, чтоб не смущать прораба. — И кто там за ними сейчас доглядае?

— Они в государственном детском доме.

— Домой тебе надо, парень… Детей растить. Судьбу свою строить.

— А может, ему еще трошки хочется! — пошутил Суровикин.

— Что хочется? — не понял Иоганн.

— Повоевать тебе еще, наверно, хочется!

— Это мне очень больно, Василий… Так говорить…сегодня.

— Ему это больно сегодня! А когда нам было больно, вы орали свое и не слышали нас! Вот когда вы дозрели, немцы! Вот как надо было вас мордой тыкать в ваше собственное говно и в вашу собственную кровь! А в 41-м ваши бандиты сжигали наши деревни и села! Заживо сжигали с бабами, детями, стариками! А вы саперными топорами, что с длинными ручками, рубили наших раненых солдат! Прямо на земле рубили! На куски рубили! По живому! Танками давили! Гусеницами по земле раскатывали раненых, еще живых солдат! А на Орловщине детей малолетних за ножки хватали и били обо что попало и в колодец бросали! Изощренно убивали для наслаждения кровавого! Ребеночка надо было не просто убить, а за ножки и обо что-то ударить! И обязательно в колодец! Вот бы ты попался в руки тех матерей, что детей своих доставали потом из колодцев!.. Вот бы попался!..