Солнце в силках - Марина Сычева

Слезы текут по лицу. Тураах тянется сквозь мрак к тому мальчику, что был ей и другом, и соперником. Тянется изо всех сил, и вот их пальцы сплетаются, замыкая тьму в кольцо.

Умун мечется внутри, обжигаясь о теплый свет, льющийся от всех троих, ищет слабое место, бросаясь то на одного, то на другого, вытаскивая наружу все худшее, что есть в их израненных душах.

Тураах захлестывает волна одиночества, страшной покинутости. Она задыхается, вспоминая испуганные взгляды бывших товарищей по играм, ужас в глазах матери, отшатнувшейся от нее, когда ей так нужна была любовь и поддержка. Одна, снова одна.

Тураах словно уменьшается в размерах: прожитые годы сползают с нее, обнажая потерянную, всеми оставленную девочку. Еще немного – и она попятится, сдаваясь под натиском тьмы.

– Не бойся, я с тобой, – раздается над самым ухом знакомый голос. Вот только чей: Табаты? Алтааны? Да и один ли это голос? Слова множатся, «я» превращается в «мы», эхом отдаются в них знакомые интонации: нежность матери, спокойная уверенность отца, насмешка старого Чорруна, глубокий голос Тайаха-ойууна, металлический звон молоточков о наковальню в голосе Тимира.

Тураах бросает взгляд через плечо. Живые и погибшие, родные и едва знакомые – встают тени за спинами борющихся с натиском тьмы. Тыгын и охотники, старый шаман, Сэмэтэй и три его сына, Бэргэн и Сэргэх, старая юкагирка. Лица, лица… Последними за правым плечом Табаты возникают двое – сын и отец, заточившие некогда Умуна в арангас.

Тьма ослабевает, едва трепещет под их натиском и вдруг сворачивается клубком, замирает под полотном света.

Она не уйдет, останется в душе Табаты. Но вместе… Если нужно будет, вместе они снова ее победят.

Суодолбы смотрел и не верил своим глазам. Опали один за другим черные щупальца. Замерцала, истончаясь, фигура оленя. И вдруг совсем пропала, словно и не было никогда.

У самой кромки льда, между Тураах и Алтааной, стоял высокий, тощий парень в изодранной коричневой дохе. Голову его венчала семирогая корона. Суодолбы моргнул, отгоняя наваждение. Да это же просто украшение на шаманской шапке!

Табата открыл глаза.

– Алтаана! – и вот они уже обнимаются. Пылающее алым солнце скрывается за каменными столбами на противоположном берегу.

Благодарят. И ведь, абаас меня сожри, искренне благодарят!

А за что?

За то, что хотел Суодолбы похитить бесчувственную Алтаану?

Чем же тогда полуабаас лучше Кудустая?

«Тем, что отказался от своей затеи», – успокаивает его удаганка. Суодолбы от этого не легче.

Он смотрит на них: на Тураах, пытающуюся облегчить боль в искалеченной руке Тимира, на Алтаану и Табату, в обнимку сидящих у костра. И сосущее одиночество заполняет его душу.

Снова сам по себе. Снова никому не нужен.

«Уйду!» – в очередной раз решает он, но ночь застает его все на том же месте – дежурящим у костра под звездным небом.

В ночи раздается тихий шорох крыльев.

Сердце Тураах сжимается: это не Серобокая. Не будет больше ни бесед с крылатой подругой, ни совместных полетов над убегающей за горизонт тайгой.

И все же нужно попрощаться.

Она поднимается, стараясь не потревожить спящего рядом Тимира. Замерший у костра Суодолбы вопросительно поворачивается к ней, но Тураах качает головой: все в порядке, сиди.

Полуабаасу сейчас нелегко, Тураах чувствует гложущую его вину. Напрасную, ведь именно его бешеный порыв помог Табате очнуться.

И всё же слова утешения Суодолбы не нужны. Он сам должен найти силы простить себя и жить дальше.

У Тураах этой ночью своя боль.

Она подхватывает лежащее на снегу тельце Серобокой и направляется в чащу. Вороны ждут.

Удаганка чувствует еще один взгляд. Табата тоже не спит: боится ли вновь оказаться беззащитным перед тьмой, что навсегда укоренилась в его душе? Или просто сон не идет?

Ойуун знает, куда и зачем направляется Тураах. Не может не знать. Знает и то, что ворона защищала удаганку и пала, сраженная Умуном. Будет ли это знание тревожить его совесть? Тураах не в силах винить Табату, не его то была воля.

Крылья Серобокой застыли, не взмахнет она больше ими, поднимаясь в небо. Тураах снова кажется, что ворона продолжает свой полет там, куда живым нет хода.

Она отходит от лагеря недалеко: вон пляшет между деревьями рыжий отсвет костра. Кладет Серобокую на белеющий снег и поднимает голову к небу:

– Крарх-кра! – утробный звук разносится по лесу. На зов удаганки эхом откликаются вороны. Срываются с ветвей ближайших деревьев, подхватывают ее поминальную песню.

Черные крылья кружащих в небе птиц затмевают звезды. Вороны водят хоровод над погибшей сестрой, пронзительно каркая. Их мечущиеся тени накрывают Тураах.

– Спасибо тебе, сестра! Спасибо за все. – Слезы застывают на щеках ледяной коркой. Удаганка вскидывает руки в стороны: – И прощай!

Из груди рвется клекот, руки покрываются перьями, превращаясь в крылья, и вот срывается в небо еще одна черная птица, присоединяясь к вороньему хороводу.

– Спи, – шепчет Табата открывшей глаза Алтаане. – Все хорошо, это вороньи похороны.

Эпилог

Деревня полнится слухами. У проруби на озере, заменяющей промерзший колодец, в каждой юрте обсуждают возвращение Табаты-ойууна. Слухи, и без того далекие от правды, обрастают домыслами, катятся по улусу снежным комом.

Таинственное исчезновение и не менее удивительное возвращение шамана больше похоже на одно из сказаний олонхо, и исход у него под стать: как только сойдет снег, Табата и Алтаана сыграют свадьбу.

– Как же так, – спросит кто-нибудь, – они же из одного улуса, из одного рода?

Зашикают на глупца со всех сторон: все знают, что Алтаана долгое время пробыла пленницей в Нижнем мире. Своя, да не совсем. Значит, можно.

А если у кого-то еще остались сомнения, Табата на то и ойуун, чтобы найти решение. Попробуйте суньтесь к шаману с вопросами!

Волнует людей чужая история, будоражит воображение, пересказанная сотни раз, превращается в сказку. И только близкие знают, что история не заканчивается счастливым свадебным пиром. Она продолжается: саднит разбитым сердцем, болью отдается в израненной руке, кошмарным сном возвращается перед рассветом и воскрешается желтым проблеском в глазах любимого.

И долго еще вернувшимся учиться с этим жить. Быть может, до самой смерти.

Тимир смотрел на Тураах, стоящую у жаркого камелька. Тонкие пальцы ловко сплетали черные пряди в тугую косу. По правому плечу рассыпались слюдяным водопадом еще не стянутые в жгут, распущенные волосы. Вырисовывался плавный изгиб бедер сквозь тонкую рубаху.

Домой, в юрту семьи, Тураах так и не вернулась. Нарушая все законы, она осталась у Тимира в его небольшом доме у кузни. Дюжие подмастерья, то и дело встречающие Тураах во дворе, краснели и съеживались под взглядом черных глаз удаганки. Тураах ласково просила то воды натаскать, то дров принести. И звонко хохотала, когда сильные парни, большинству из которых она была едва по плечо, бросались выполнять ее поручения.

И все же Тимир чувствовал: это лишь игра. В его доме Тураах не на своем месте. Все чаще она задумчиво смотрела в сторону леса, все чаще подолгу молчала.

Табата вернулся. Это его улус, его народ. Сила Тураах здесь не нужна.

Еще немного, и заговорит Тураах о том, что ей пора уходить. Возвращаться туда, где ждут задержавшуюся удаганку люди, заботу о которых она считает своим долгом. Да и заговорит ли? Или просто исчезнет однажды утром, оставив после себя запах трав да дыру в сердце Тимира?

Тимир перевел взгляд на правую руку, отмеченную черным огнем Умуна. Попробовал сжать пальцы в кулак, но лишь болезненно поморщился.

Он давно понял, что не хочет отпускать Тураах.

Осталось только решить вопрос с кузней.

Ночь скрипела зубами, стонала, наваливаясь ужасом. Не понимая,