Сборник рассказов - Макс Акиньшин

— Привет, Саня, — выдавил я, а Вера Павловна, как воспитанный человек, покинула нас, взвизгнув на прощанье королю всех больных, вылезавшему из «Волги»

— Марк Моисеевич! У-у! Добрый день!

— Вера Пална, подождите, мне нужно с вами переговорить, — главврач промокнул голову носовым платком и посмотрел под ноги на предмет оброненных кем-нибудь денег. — Мы не закончили разговор о квартире!

— Позже, позже… У меня солнечные ванны! — донеслось из-за кустов. И расстроенный доктор удалился в сторону входа в здание больницы.

— Короче тут такое дело, — начал Сашка, повернувшись спиной ко всему этому бьющему наотмашь солнцу, безумной сирени, санитару Прохору, пугающему мух открытым ртом, к Марку Моисеевичу, сосредоточено брякающему у кабинета трехгранником ключа, — Еле тебя нашел. Займи четыре тысячи, на пару недель. А то я за товар должен и его где-то похранить надо.

— Сань, блин, да ты вообще, откуда? — меня потихоньку попускало. — Ну, ты даешь!

— Да тут дельце подвернулось. Навар знаешь, какой? — он счастливо зажмурился. — На рубль — четыре выходит. Юрка приезжал с Ферганы.

Юрка с Ферганы — это позывные апокалипсиса. Этим именем должны были назвать вождя гуннов Алариха. Тогда бы был исправлен самый большой перекос в истории древнего мира, и мучимые учебниками дети честно прочли бы: «В 410 году нашей эры, Рим был взят и разграблен армией предводителя гуннов Юрки с Ферганы». Он бы органично вписался в историю, я считаю. Ведя дискретное существование, этот вождь краснокожих временами всплывал в наш бренный мир из страны ультрамариновых жирафов, с целью заняться маловразумительными делами с Сашкиной конторой под идиллическим названием «Свежесть».

— Сань, тебе самому не надоело? Ты струю носухи забыл?

— Да мне потом телефон оборвали, — хохотнул довольный Сашка- Не боись, сейчас все серьезно. Тема — бомба. Цветные сны, слыхал?

Вот и все, подумал я, теперь Саню закроют лет на семь, за наркоту. А Юрку вот не закроют, что печально. У них там, в Фергане, вообще все по собственным реальностям разбросаны. У каждого, собственный мир с фиолетовыми антилопами и летающими бегемотами.

Я даже представил оперов стучащих в светящуюся серебристым дверь Юрки, мозолистые кулаки с отбитыми костяшками вырывают из нее алые всполохи.

«Выходи, Юрка с Ферганы! Хо-хо» — восклицают люди в погонах. — «Ты арестован, ема!»

«А Юрки нет!» — поет дверь.

«А где же он?» — вопрошают носители фуражек и помигивают, перемещаясь из пространства в пространство.

«Он там!»- указывает преграда сразу по всем направлениям.

«Когда вернется, пусть перезвонит», — просят дверь, и она соглашается. Он всегда соглашается. Затем, все усаживаются на красных ишаков с мигающими ультрафиолетом глазами и вылетают сквозь приоткрытые форточки. Хвосты копытных яростно крутятся, на манер пропеллеров, а на упитанных крупах отсвечивает золотая татуировка — «Милицыонэры». Примерно так это происходит.

— В Пакистане делают. У меня сорок коробок, прикинь? — произнес Сашка, возвращая меня в сиреневые джунгли.

— Сань, тебе проблем мало? Это уже уголовка.

— Какая уголовка? Ты че? Это лифчики, еба. Женские такие штуки. Коробки красивучие. Давай я их у тебя похраню?

— А где их Юрка взял? — Таинственное «похранить» — вызывало у меня одновременно чесотку и зубную боль. — Украл?

— Ты че, блин? Ему с Афгана возят забугра. Я тебе говорю, классная вещь.

Малиновые ишаки в моих глазах сменились печальными декханами, торгующимися с серебряной дверью. Над лестничной клеткой плыл Юрка с Ферганы, восседающий на левитирующей черепахе.

— Пять афгани — один шапк, компренде? — торговался он, — две шапк. Десять афгани.

Опутанные таинственными «шапк», моджахеды потирали лбы и несогласно болботали.)

— Сань, да мне их хранить негде, я тут сам на птичьих правах, — опечалил его я — Денег у меня две с половиной, сейчас.

— Короче давай две, я сейчас по делам, вечером заскочу, — он принял у меня мятые сторублевки и растворился в сирени навсегда, оставив ощутимый в теплом воздухе смердящий след непременных кедов.

Человек с рождения получает бирку, ее заботливая нянечка цепляет еще в родильном отделении на руку. Обычный кусочек клеенчатой ткани с незамысловатой чернильной информацией: фамилией матери и весом в граммах. Это первый документ, подтверждающий твое существование. Глотнул воздух, выдал первую порцию мекония, будь добр, получи аусвайс. А уж далее становись в очередь за второй. Жди ее всю жизнь. И когда-нибудь, в свое время, получишь обрывок клеенки, но уже на большой палец левой ноги. И во всем этом видится некая симметрия — все эти руки — ноги, бирки с чернильным текстом. Но это у нормальных.

Другое — то, что существуют люди, у которых большие пальцы ног уже заняты. Они всю жизнь только и делают, что ходят вокруг этих бирок с открытой датой, цинковых столов с желобами для стока жидкостей, докторов, поедающих булки с вареной колбасой. Все их устремления, метания, телодвижения и мысли сосредоточены на одном — как можно быстрее получить окончательные каракули ни куске клеенки, привязанном к большому пальцу. Трах-бах, поступил такой-то и дата. «Помойте его» — бросит скучающий врач и вернется к розовой «Останкинской».

— Лучникова, есть здесь? — лицо спрашивающего типуса было чуть- чуть не доедено муравьями. Его брат-близнец крутил на пальце ключи с блестящим брелоком. — Лучникова нам нужна, сечешь?

— А кто это?

Он повертел в руках потрепанную бумажку и поморщившись от усилий прочел.

— Лучникова Вера Павловна, 1922 года рождения.

— Вера Павловна? В седьмой палате. Только к ней сейчас нельзя. Посещения с пяти часов.

В мой карман были втиснуты двести рублей:

— На, не отсвечивай. А то простудишься и заболеешь, поэл? Внук я ее. Сирота. А это, — он указал на собрата, держащего бумажную папочку, — тоже внук, усек? Седьмая значит?

— Седьмая, — кивнул я и глянул на его остроносые бьющие отраженным солнечным светом туфли, бирки на большом пальце было не видать.

— Пошли, Славик, — пригласила сирота брата. И они двинулись по дорожке к зданию больницы. Рассматривая их крепкие затылки над мятой кожей курток, я двинулся следом. Мало ли что. А Вера Павловна