Плещут холодные волны - Василь Кучер

Капитан поднялся, слегка пожал Павлу высохшую руку.

— Значит, меня бросят в лагерь? — вдруг спросил Павло, задерживая капитана.

— Да, — ответил тот.

— И надолго?

— Пока не закончится война, — сухо объяснил капитан.

— О нет! — так и вскочил на носилках Павло.

Он показал рукой на север, где был Севастополь, где лежала его родная земля, и тихо прошептал:

— Там очень трудно. Так трудно, что и сказать не могу. И я не имею права сидеть здесь сложа руки. Я должен быть там, где мой народ...

Капитан тихо вздохнул:

— Вы чудак... И фанатик... Я слышал уже, что большевики все также...

— Я не большевик. Я только комсомолец. Мне еще далеко до большевика, — горячо объяснил Павло, забывая, где он находится.

— Это все равно, — задумчиво покачал головой капитан и, взяв под козырек, быстро вышел.

Врач сделал Павлу два укола, напоил его чаем, на этот раз из стакана, и дал целое круглое печенье, повторяя одно слово:

— Коллега! Коллега!

— Спасибо тебе, браток, спасибо, — шепчет Павло, чувствуя, как понемногу возвращаются к нему силы. — Может, когда-нибудь и мы выручим вас из беды... Спасем...

А машины в трюмах уже затихают, стопорятся. Железная цепь якоря гремит, устремляясь к воде, по палубе бегают матросы, ловко выполняя все приказы капитана. Вот их тяжелые шаги послышались под дверью каюты, и врач отскочил от Павла, встал в равнодушной позе возле открытого иллюминатора. Наверное, боялся свидетелей, которые могли бы увидеть его особенную заботу и беспокойство о жизни русского моряка.

Санитары поднимают носилки и выносят к трапу Павла Заброду. На палубе стоят капитан и вахтенные матросы. Они вытянулись, как на параде, и, когда Павла проносят мимо них, капитан берет под козырек, словно салютует и прощается с советским моряком.

— Спасибо. За все, за все спасибо, — шепчет Павло.

К носилкам подбегает врач и в последний раз поит Павла сладким чаем, дает снова целое печенье. Матросы осторожно опускают носилки в шлюпку, садятся на весла, и шлюпка быстро идет к берегу. А чайки стонут и плачут над головой, а море шумит и играет. И палящее солнце снова донимает Павла тысячами нестерпимо колючих игл. Словно током бьет в самое сердце.

Павла передали представителям местной власти, которые приехали в порт на конях, запряженных в брички. А корабль «Анафарта» все еще стоял на рейде, облепленный с обоих бортов пассажирами. Их до сих пор не пускали на берег, пока там выполняли соответствующие формальности.

Представители власти, трое в гражданской одежде и один жандарм, старались заговорить с Павлом, но он не понимал ни английского, ни французского, ни тем более турецкого языка. Тогда они посадили его в бричку и повезли в город. По дороге навстречу им шли шахтеры, черные от угля, с кирками в руках. Увидев две брички с начальством, они посторонились. Жандарм засвистел и толкнул в спину извозчика, чтобы быстрее гнал лошадей. Где-то пронзительно кричал осел, из репродуктора слышалась музыка. Но скоро бричка нырнула в глухую улочку, началось какое-то разваленное и старое селение, похожее на старинный татарский аул в Крымских горах.

Тут, в грязном доме, Павла положили в отдельную комнату с зарешетченным окном, приставив к нему двух жандармов. Один сидел в комнате, второй стоял в коридоре у двери. Двое в штатском время от времени заглядывали в комнату, что-то приказывали жандарму.

«Кто это вас так напугал, бедняг, что вы даже хилого, отощавшего комсомольца боитесь? — подумал Павло. — Не иначе как Гитлер. Его, верно, вы и боитесь. Нейтральная страна...»

Все тело нестерпимо болело. Хотелось есть. Павло стонал, старался жестами объяснить жандарму, что он голоден. Но тот непонимающе мотал головой и был нем, как пень. Скоро, как потом узнал Павло, приехал сам председатель городской управы с представителями местных властей. Но и они не знали русского языка. Долго о чем-то спорили, размахивали руками, но, как видно, не могли прийти к согласию.

Через некоторое время в комнату вошел старый, почерневший дед с палкой в руке и, взглянув на Павла, проговорил по-русски с сильным акцентом:

— Здорово живете...

Павло так обрадовался, услыхав родное слово, будто сразу выздоровел:

— Здравствуй, дед!..

Старик объяснил Павлу, что перед ним высокое начальство из городской управы, и сказал:

— Не перечь им, сынок, послушай меня. Я жил когда-то на Кавказе, возле Эрзерума, но меня еще маленьким привезли сюда.

— А что там у нас? — спросил Павло.

— Плохо, наступает Гитлер. Скоро уж и Кавказ заберет. А это ведь земля моих отцов, сынок...

— Нет, не будет этого, чтоб Кавказ сдали, — сказал Павло. — Не будет, дед...

Председатель городской управы гаркнул на старика, и тот съежился весь, присел, словно боялся, что сейчас его ударят. Начался допрос. Старик еле успевал переводить нетерпеливые вопросы местного начальства, короткие ответы советского врача.

Павло заметил, как все присутствующие нахмурились, услыхав, что он тридцать шесть дней был в море без воды и хлеба. Это сообщение кого угодно могло вывести из равновесия. И председатель городской управы приказал:

— Кормить его. И смотреть внимательно. Расходы берет на себя управа. Его правительство потом вернет нам золотом. Продуктов не жалеть.

На требование Павла Заброды немедленно известить о нем советское посольство в Анкаре председатель сначала ничего не ответил, а потом сухо пообещал:

— Хорошо.

— Я не знаю языка, нужен переводчик, а также врач, чтобы проследил за моим здоровьем.

Председатель снова промолчал.

— Тогда я прошу, чтобы хоть этого старика оставили возле меня.

Председатель городской управы в знак согласия кивнул головой и вышел, сопровождаемый чиновниками, ничего больше не сказав. Только на старика опять накричал, и тот еще больше съежился.

Когда их шаги затихли в коридоре и по улице затарахтела бричка, дед тихо сказал:

— Не верь им, сынок. Они для тебя мало что сделают, хоть и обещают. Я уж их хорошо знаю. Они и мне приказали, чтоб я не очень с тобой откровенничал, потому что ты большевик. Я не имею права долго у тебя оставаться. Я буду наведываться.

Павло заскрипел зубами.

— Бумагу и карандаш, — сказал он.

Дед перевел жандарму, и тот крикнул что-то в коридор, охранникам в штатском. Вскоре принесли несколько листов бумаги и карандаш.

— Диктуй мне, старик, самые необходимые турецкие слова, а я запишу, — сказал Павло.

Дед стал диктовать. Павло писал дрожащей рукой, словно карандаш весил сто пудов. Он выбирал самые необходимые слова, а дед ему переводил их по-турецки. Павло боялся, чтобы не забыть какое-нибудь нужное слово. Нет, кажется, не забыл. Девять будет докус, девятое августа — докус аугуст, шлюпка — сандал, письмо — мектуп, пить — ичмек, есть — йемек, вода — су, военный врач — аскери доктор, смерть — олум, капитан корабля — капитан сувари, переплывать — юзерек, их было четверо — дорт киши идилер, добрый человек — ийи адам.

Но скоро Павло устал и откинулся на подушку.

— Что тебе, сынок? — заволновался дед. — Может, есть будешь?

— Буду. Но что? Надо, чтоб меня врач осмотрел. Пришлют они?

— Врача не будет, и не жди, — грустно покачал головой старик. — Сам решай. Ты же врач...

Павло долго думал, напрягая память:

— Простокваша — югурт. Так я сказал? Югурт...

— Так, — подтвердил старик.

— И бульон. Сто граммов бульона.

Дед перевел жандарму, и тот крикнул в коридор второму.

Павло лежал молча, тяжело дыша, и потом снова сказал:

— Нейтральная страна... А что, если б я не был врачом? Тогда бы они меня так накормили, что сразу надевай сосновый бушлат и погоняй в яму?

— Да уж, накормили бы, — вздохнул старик.

Принесли бульон и простоквашу.

Павло с жадностью проглотил и то и другое. Захотелось есть еще сильнее, но он знал, что надо сдерживаться. Только сказал жандарму:

— Чай! Чай!..

И тот снова крикнул в коридор.

— Я пойду, сынок. Завтра приду еще, — сказал старик.

— Спасибо. Большое спасибо. Приходите, иначе я оглохну, находясь в их компании, — с сожалением сказал Павло.

Старик ушел. Павла охватила какая-то апатия, и он скоро впал в холодное и темное забытье. Его качала бортовая волна и все носило и носило по морю, хоть он и лежал пластом на твердой постели.

Утром даже не узнал, где он и что с ним произошло. За решетками синело глубокое небо, плыли облака. Посреди комнаты на коленях стоял солдат, он бил поклоны, простирая сложенные ладони к окну. На улице кто-то пронзительно кричал, словно завывал, и солдат глухо вторил ему. Винтовку он поставил в угол, и сам раскачивался и раскачивался, боязливо поглядывая на Павла. По потолку ползали мухи. Это уже не сон. Павло уже не в море. А то, наверное, осел кричит. Но оказалось, что это старый муэдзин с высокого минарета призывает по радио к утренней молитве. Так объяснил дед, прибежавший на часок. Старик даже обиделся на него за этого осла. А Павло чистосердечно сказал, потому что так ему показалось. Он снова записал несколько новых слов. Некоторые слова напомнили ему язык крымских татар, который Павло немного знал, читая вывески на столовых, лотках, чебуречных и слыша его на улицах в Севастополе.