Царь Павел - Теодор Мундт

— Да, — страстно произнес государь, — да, я восстановил эту часть древнего русского этикета и намерен строжайше придерживаться ее. В этом заключены вся полнота могущества, все величие древнего Московского царства, и наши подданные должны усмотреть из этого, что всякие попытки отразить на себе успехи европейской культуры будут жестоко преследоваться мною! Нам не надо культуры, нам не надо опасных новшеств! Русские были, есть и будут варварами, но такими варварами, которые не побегут за иностранцами, а заставят их следовать русскому примеру. В то время, когда за границей культура привела к пагубной развращенности нравов, русские благодаря своему варварству пребывали в голубиной чистоте нравов! Нам не надо культурного разврата; пусть уж будет варварская нравственность, пусть лучше русские будут неуклюжими медведями, чем прилизанными французскими обезьянами!

— И на выставке русских гороховых чучел первое место должна занять русская императрица, не так ли, ваше величество? — с глубочайшей иронией спросила Мария Федоровна. — Но только вот что я скажу вам: вы не совсем справедливы к обезьянам и медведям. Обезьяны редко причиняют вред, они больше забавляют, ну а медведь… Да вспомните хотя бы басню Лафонтена о медведе, взявшемся охранять сон пустынника… В Петербурге многое рассказывается о разных случаях, которые способны были бы вызвать смех, если бы не были так ужасны… И вспомнить недолго: только на днях разыгралась история с бригадиршей Лихаревой. Бедная женщина прилетела из имения за врачом, так как ее муж опасно заболел. В Петербурге она встречается с его величеством; но несчастная так взволнована, что думает только о том, успеет ли она или нет подоспеть с помощью к умирающему. Его величество пылает гневом на дерзкую, не остановившую экипажа. Кучера и лакея приказано сдать без зачета в солдаты, бригадиршу сажают в арестный дом при полиции. В заключение бригадирша схватывает жесточайшую горячку и сходит с ума…

— Что же вы хотели сказать этим? — угрюмо спросил государь. — Может быть, вы предполагаете, что я этого не знал? Да, на первых порах мой указ принес несчастье двум людям. Жалею об этом, но и впредь буду поступать так же, не давая запугивать себя никакими ужасами. Пусть гибнут не единицы, а десятки, сотни, тысячи, лишь бы в России знали, что воля самодержавного монарха не отступит ни перед чем и никогда! Вы можете быть сентиментальны, на то вы — женщина! Но я — прежде всего государь, а потому на первом плане у меня только благо и счастье государства…

— Но разве благо и счастье государства могут заключаться в полнейшем подавлении проблеска личности подданных? Разве человек никогда и нигде не может быть самим собой? Разве у себя дома, в тесном кругу своей семьи…

— Нигде и никогда человек не может забывать, что он — подданный своего даря!

— Но, ваше величество, вы держитесь в данном случае простой формы! Вот, например, ваш новый указ о танцах на придворных балах… Разве и это тоже нужно для блага государства?

— Да, благо государства требует полноты проводимого плана, неуклонности, цельности системы даже в мелочах. Государство может быть счастливо только тогда, если воля монарха стоит превыше всего. А это, в свою очередь, только тогда осуществимо, если личность государя до мелочей окружена наивысшим почтением. Вот почему я запретил все танцы, при которых танцующий может стать спиной к государю. Танцующий должен неизменно быть лицом ко мне. Это трудно, скажете вы? Ну что же, хореография обогатится новыми трудными танцами, и мой указ поведет только к усовершенствованию в этой области!

— Нет, ваше величество, ваш указ поведет только к упадку танца! Как и всякий другой род искусства, танец требует для своего развития того самого элемента, который вы так жестоко преследуете. Свобода — вот что элемент, в котором только может развиваться человеческая мысль!

— Свобода! — неистово закричал Павел Петрович, сжимая кулаки и топая ногами. — И вы осмеливаетесь с непонятной дерзостью кидать мне в лицо это слово? Да ведь я только несколько дней тому назад приказал цензорам следить, чтобы это гнусное слово не появлялось больше в русском языке и было заменено словом «послушание»! Да знаете ли вы, что «свобода» означает то же самое, что и «революция»? И русская императрица уверяет, будто мысль способна развиваться только в революции? Берегитесь, ваше величество!

Мария Федоровна бесстрашно подняла на разгневанного мужа свой кроткий взор и тихо ответила:

— Мне нечего бояться за себя, ваше величество, потому что о себе я не забочусь. Единственно, что меня мучает и заботит, — это ваша безопасность. И вам, а не мне следовало бы поберечься. Известно ли вам, как они называют вас? Павел Темный! Темный! Подумайте, выше величество, над этой оценкой вашего желания добра… Меня это так поразило, что я не утерпела и обратилась за разъяснениями к князю Куракину, случайно оказавшемуся поблизости…

— И что же ответил вам милейший князь Куракин? — с злобным хохотом спросил Павел Петрович. — Сами по себе указанные вами толки нисколько не интересуют меня, но слова господина вице-канцлера способны осветить мне кое-что из его тайных взглядов и намерений. Так потрудитесь повторить мне то, что он ответил вам!

— Князь сказал мне, что это прозвище дано вашему величеству только потому, что чернь любит тех, кто с нею заигрывает, а вы идете к благу, нисколько не играя в популярность…

— И в этом он прав!

— Кроме того, в народ проникают неверные слухи. Так, хотя народ и недолюбливает французов, но слухи о том, будто вы собираетесь объявить Франции войну, встречены народом очень недоброжелательно. Ведь война обыкновенно означает собою разорение для народа, даже если она и победоносна для государства. И вот народ не может понять, зачем вы ради блага Франции хотите подвергнуть бедствиям свою родную страну. Но князь разъяснил мне, что эти толки ошибочны и что вы не думаете о войне.

— Князь ошибается, — холодно отрезал Павел Петрович. — Я не только не думаю о войне, но и объявлю ее в самом непродолжительном времени. До взгляда народа на этот предмет мне нет ни малейшего дела Рассуждения и соображения от него не требуется — это мое дело. А дело подданных — повиноваться! И они будут повиноваться, черт возьми, будут! Все — от первых лиц до последнего раба! Начиная с вас, ваше величество, которая все-таки наденет сегодня измененную моими руками шляпу! Вы все еще не надели ее? Потрудитесь сделать это сейчас же, потому что я скоро выйду в зал. Ну-с, я жду.

— Так вы все-таки настаиваете на этом смешном приказании? — резко спросила императрица.

— Не вижу оснований отменять его. Однажды король Фридрих Вильгельм Прусский…

Мария Федоровна кое-как надела шляпу и гневно перебила государя:

— Не трудитесь поучать меня историческими примерами! Я и без того знаю, что Фридрих Вильгельм Первый тоже не умел быть вежливым с дамами!

Сказав это, Мария Федоровна резко повернулась и вышла из кабинета, не удостаивая супруга ни словом, ни взглядом на прощанье.

Выйдя из кабинета, она поспешила снять ненавистную шляпу, а придя к себе в комнату, обратилась к ожидавшим ее дочерям и сыновьям с следующими словами:

— Милые дети, по некоторым обстоятельствам я решила отказаться от своего плана приветствовать его величество коленопреклоненной встречей. В данный момент это оказалось бы неуместным. А теперь я должна просить вас оставить меня, так как я хочу четверть часа полежать: у меня что-то голова разболелась.

В этот момент послышался заразительный девичий смех. Великая княжна Елена, уже давно присматривавшаяся к шляпе, которую держала императрица в руках, смеясь, воскликнула:

— Но что случилось с маминой шляпой? Боже мой, что за ужас…

— Узнаю руку его величества государя и самодержца всея Руси! — насмешливо ответил великий князь Константин.

Мария Федоровна беспомощно махнула рукой. Великие князья и княжны замолчали и на цыпочках вышли из комнаты, оставляя государыню полежать на кушетке.

X

Тем временем парадные залы дворца были переполнены приглашенными, немало удивлявшимися, что их величества до сих пор не соизволяют выйти из своих апартаментов. По этому поводу стали циркулировать самые нелепые толки и предположения, которые, в свою очередь, наводили разговор на указы и мероприятия последнего времени.

Если бы государь мог слышать эти разговоры, он, пожалуй бы, поколебался в своей верности тезису: «В России царит единая воля монарха, подданным надлежит только повиноваться, а не рассуждать!» Он увидел бы, что никакая воля не может запретить человеку рассуждать и что рассуждения, вызванные желанием до конца соблюсти одну только самодержавную волю, способны более поколебать трон, чем отступления от узкодеспотических принципов.