Узник гатчинского сфинкса - Борис Карсонов

Жуковский в ходу был широк, свободен, независим. Он ставил шаг степенно и плотно, поначалу выкидывая правой рукою тонкую камышовую трость с небольшим черепаховым набалдашником. Анна никак не могла приноровиться к нему и то на полшага отставала, то забегала вперед.

— Чак-Чику помните? — неожиданно останавливаясь, спрашивает он.

— Чак-Чику? Ах, Ча́кчику! — вырвалось у Анны. Они смеются и идут далее.

В северном конце сада за густыми, одичавшими на приволье буйными зарослями карагача и шиповника увидали небольшую яблоньку, которая будто дымилась, окутанная плотной белой пеной с розоватыми мазками.

Жуковский осторожно поднял цветущую ветку, раскрыл рот и стряхнул в него крупные капли росы.

— Божественно!

Анна улыбнулась и, наклонившись к раскрытому бутончику, слизнула прохладные, чуть горьковатые слезки прямо с лепестков.

— Надо стряхивать, — сказал Жуковский.

— Попробуйте, как я, — ответила Анна.

— Ну-кась, а, с пыльцой…

Анна взглянула на него и вдруг захохотала звонко, чисто, радостно.

— Schlosswein![32] — добавил он и с удивлением оглянулся.

— На носу!.. — показала она рукою.

И тут глаза их встретились, и как будто что-то опрокинуло ее, и понесло, и закружило! И так много, так много увидала она в этих глубоких, чуть раскосых турецких глазах, и такая острая память пронзила все существо ее, что она, будто от огня, инстинктивно отшатнулась от него, закрыв руками лицо…

То было на роскошной дядюшкиной даче в Белозерке, что между Санкт-Петербургом и Павловском. Стояли роскошные июньские вечера с внезапными теплыми грозами. Она сидела за роскошным палисандровым Шредером на веранде, когда прибежал Оська и закричал:

— Дядя Жуковский приехал!

Он появился вместе с Сергеем Львовичем Пушкиным, стремительный и веселый. Кивнул Анне, потрепал на ходу Оську и скрылся в кабинете Павла Федоровича. Она проигрывала французские кадрили из «Гермионы», когда почувствовала, как кто-то положил на ее плечо руку.

— Восхитительно! — сказал Жуковский. — А если вдвоем?

— Тогда лучше что-нибудь из Манфредини или Прача.

— Да, голубушка, однако же, прошу щадить… Меня хоть и натаскивал сам Гесслер, но, видит бог, из борзой я давно превратился в дворнягу…

Они выбрали котильон — танец с вариациями.

— Вы за первую партию, — строго сказала Анна.

— Слушаюсь, сударыня.

Откуда-то вывернулись Лиза с Машан и Андрюша и тут же затеяли танцы. Оська побежал жаловаться — с ним не играли. Зашла тетушка Анна Андреевна. Вскоре, проводив Пушкина, сюда заглянул и Павел Федорович во фланелевом халате, в тапках на босую ногу и с длинной пеньковою трубкой в зубах.

— Не теряйте темп! Здесь моя партия дремлет — мелодия движется триолями…

— Ah, que vous êtes long![33] — в сердцах воскликнула Анна.

Жуковский, откинув длинные фалды тонкого фрака, основательно укрепившись на пуфике, с отчаянной решимостью порхал над клавиатурой своими пухлыми белыми ручками, успевая при этом следить за сердитыми наставлениями своего юного дирижера и посылать воздушные поцелуи кому-то из танцующих. Наконец в благообразно-чопорную мелодию он бросил несколько пригоршней ажурных трелей, сымпровизировал на мягком «туше» и неожиданно оборвал резким аккордом.

— Вы — прелесть! — успел шепнуть он Анне и, вскочив из-за фортепиано, объявил: — Кадриль!

— Марья Васильевна, позвольте вас? — обратился он к Машан. Та, польщенная и радостная, мгновенно отцепилась от Лизы, зачем-то вдруг оглядела себя, ладошками быстро разгладила свои голубые панталончики и бросилась к своему кавалеру. Но, не доходя двух шагов, остановилась и вслед за книксеном не спеша и торжественно подала ему руку с двумя оттопыренными пальчиками.

— А я тоже хочу! — недовольно закричал Оська.

— Фи! — презрительно сказала Машан.

— Ага, а сама?

— Я женщина! — строго сказала Машан. — А ты еще маленький. Вот!

— Маленький? Я на год и три месяца старше тебя! Почему тебе льзя, а мне нельзя?

— Позвольте, позвольте, — вмешалась Анна Андреевна. — А кто меня пригласит на кадриль?

— Тебя? — не совсем уверенно спросил Оська. Тут он всех оглядел и, удостоверившись, что все прочно и ненарошки, вскинул тупой подбородок и, четким гвардейским шагом подойдя к тетушке, стукнул сандалией о сандалию.

— Милостивая государыня, позвольте на танец! — резкий наклон головою, правую руку колечком.

— Непостижимо! — стонал, давясь янтарным мундштуком дядюшка. — Оська, ты же, шельмец, мою даму увел!

— Ага, твою! Я первый!

— Я так этого не оставлю, — горячился дядюшка, — я требую сатисфакции!

Но тут Анна ударила по клавишам, кадриль началась… А потом играли в веревочку. И больше всех водить пришлось Оське с Жуковским. А потом Андрюша предложил играть в прятки, и тут все закричали: «Чур, не я!». А последними закричали «Чур, не я!» опять-таки Жуковский и Оська. И едва успели они это осознать, уже все рассыпались, как воробьи, по сумеречному саду.

— Вот так, брат, — со значением сказал Жуковский.

— Не трусь, — сказал Оська, — я знаю, где они.

— Добро, — ответил Жуковский, и они разбежались.

Он свернул к глухому забору, до половины забранному хмелем, а потом тесной аллеей к пруду. И все время, пока он шел, чувствовал, как за тугим сиреневым валом кто-то крадется.

В конце аллеи он резко метнулся навстречу шагам, и она, не успев увернуться, очутилась в его руках.

Дымчатое платье из перкаля с закрытым воротом, широкий бархатный пояс с перламутровой пряжкой. Незаколотые волосы густо рассыпались по плечам. Тонка и легка, почти невесома. И чувствовал он, как яростно, словно у пойманной птички, колотится ее сердце.

Светлый сумрак был сух, неспокоен и кроток; темная мошка била в глаза и ноздри, и что-то всхлипывало, рвалось и гасло в недвижном блеске пруда. Где-то в стороне от дома то возвышался, то мерк Оськин голос. Душно!

— Ау-у-у! Дети, ужинать! — Анна Андреевна вторила еще и еще, и на минуту в саду вроде бы все затихло: неясный смех, Оська, даже, кажется, пузырьки в пруду перестали лопаться.

Жуковский отпустил прохладную ломкость платья, правой рукою провел по волосам девушки и, едва коснувшись губами лба ее, чуть отстранил.

«Совсем, как тетя, перед сном…» — Со смятением и какой-то неясной скрытой обидой, сжатыми кулачками Анна отшатнулась от его груди и бросилась бежать. Жуковский оглянулся. На берегу, почти у самой воды, подле старой ивы стоял и смотрел на него голубенький эльф. То была Машан.

…За столом, когда он пытался подложить своей vis-à-vis ее любимого земляничного мороженого, она категорично отстранила его руку и отвернулась.

— Марья Васильевна, что с вами? — растерялся Жуковский.

— Я все равно не пойду за вас замуж! Вот! — со слезами в голосе крикнула Машан.

— Помилуйте! — взмолился Жуковский. — За что такая немилость?

— За что?.. А вот не скажу, и все!

— Вот вам, Василий Андреевич, и отставка, — серьезно сказала Анна Андреевна. — Так-то-с, у нас не шутят!

— Осип Васильевич, что ты молчишь? Вступись! — совсем уж растерялся Жуковский.

— А, женщины!.. — философски изрек Оська и махнул куда-то в сторону.

— Все равно не скажу! — Машан отставила нетронутый серебряный стаканчик с мороженым. В это время Анна, сидевшая на противоположной стороне стола встала, сказала тихим голосом: «Я пойду…»

— Да, друг мой, — сказала тетя и, поцеловав ее в лоб, отпустила. С каким-то потерянным смирением смотрела Машан вослед уходящей старшей сестре. Какая-то недетская печаль вдруг вступила в большие светлые глаза девочки, и она вздохнула глубоко-глубоко…

Минуту спустя Машан подвинула к себе прибор с мороженым…

— Так почему все-таки вы меня разлюбили? — пытался говорить Жуковский.

— Потому, что вы жестоки, вот!

— Это я-то?

— А зачем в вашей книжке лесной царь убивает мальчика? Потому что вы жестоки, и вам его нисколечко не жалко. Вот! И потом эти… мертвецы, которые из гробов встают…

— Но я же исправлюсь, Марья Васильевна? Если только это, то даю вам слово… Позвольте поцеловать вашу ручку…

— Я все равно не пойду за вас замуж! — сказала Машан таким тоном, что все почувствовали, что это уже не каприз, а характер, который никакими силами не переломить.

«Аннушка?» — почудилось или позвал? Она стояла у березки, прижавшись холодной щекой к глянцевитому пупырчатому стволу.

— Ах, простите! — обнаженная память, всесильная в своей наготе, как спрут, опустошала душу и туманила мозг; нервным ознобом повело ее худые плечики.

— Простите! — падающим голосом повторила она, пряча руки под косой лоскут пелеринки. — Ваше появление в этой глуши для нас, как сошествие на апостолов святого духа[34]. Видеть и слышать вас больно и радостно…