Весь Роберт Шекли в двух томах. Том 1. Рассказы и повести - Роберт Шекли

Сон? Лэниган ущипнул себя. Щипок во сне? Он не проснулся.

Он закричал. Воображаемый крик? Он не проснулся.

Лэниган находился в мире своего кошмара.

Улица на первый взгляд казалась обычной городской улицей.

Тротуар, мостовая, машины, люди, здания, небо над головой, солнце в небе. Всё в норме. Кроме того, что ничего не происходило.

Асфальт ни разу не вскрикнул под ногами. Вот возвышается первый национальный городской банк. Он был здесь вчера, что само по себе достаточно плохо, но гораздо хуже, что он наверняка будет здесь завтра, и через неделю, и через год. Первый национальный городской банк (основан в 1982 году) чудовищно лишён возможности превращений. Он никогда не станет надгробием, самолётом, костями доисторического животного. Он неизбежно будет оставаться строением из бетона и стали, зловеще настаивая на своей неизменности, пока его не снесут люди.

Лэниган шёл по застывшему миру под голубым небом, дразняще обещающем что-то, чего никогда не будет. Машины неумолимо соблюдали правостороннее движение, пешеходы переходили дорогу на перекрёстках, показания часов в пределах нескольких минут совпадали.

Город где-то кончался. Но Лэниган знал совершенно точно, что трава не растёт под ногами; то есть она растёт, безусловно, но слишком медленно, незаметно для чувств. И горы возвышаются, чёрные и угрюмые, но гиганты замерли на полушаге. Они никогда не промаршируют по золотому (или багряному, или зелёному) небу.

«Сущность жизни, — как-то сказал доктор Сэмпсон, — изменение. Сущность смерти — неизменность. Даже у трупа есть признаки жизни, пока личинки пируют на слепом глазе и мясные мухи сосут соки из кишечника».

Лэниган осмотрел труп мира и убедился, что тот окончательно мёртв.

Лэниган закричал. Он кричал, пока вокруг собирались люди и глядели на него (но ничего не делали и ни во что не превращались), а потом, как и полагалось, пришёл полицейский (но солнце не изменило его форму), а затем по безнадёжно однообразной улице примчалась карета «скорой помощи» (на четырёх колёсах вместо трёх или двадцати пяти), и санитары доставили его в здание, оказавшееся именно там, где они ожидали, и было много разговоров между людьми, которые оставались сами собой, в комнате с постоянно белыми стенами.

И был вечер, и было утро, и был первый день.

Лабиринт Редферна

Redfern's Labyrinth — The People Trap 1968/12; перевод: Евгений Ануфриевич Дрозд

Для Чарльза Энджера Редферна это утро было ничем не примечательно. Если не считать того, что из почтового ящика он извлёк два странных письма. Одно было в простом белом конверте, и на мгновение почерк, которым был написан адрес, показался ему знакомым. Из конверта он достал лист, на котором не было ни обращения, ни подписи. Некоторое время он гадал — чей же это почерк? Потом сообразил, что это имитация его собственного. Слегка заинтригованный, но всё ещё не предчувствуя ничего, кроме скуки, он прочёл следующее:

Бо́льшая часть призывов так называемого (и довольно глупо называемого) Лабиринта Редферна несомненно останется без отклика. Ибо, судя по всему, большинству безразлично — выбрать то или иное. Лабиринт Редферна не в состоянии продемонстрировать на выходе более того, что было в него запущено на входе. В данном случае — ничего, кроме обескураживающего бессилия самого Редферна. Есть мнение, что Редферн не способен преодолеть своё собственное безволие и мягкотелость. Он не в состоянии переделать свою собственную, им же ненавидимую рабскую натуру. Он не может избавиться от склонности к уступкам и к подчинению.

По причине такого скандального жизненного банкротства читатель ощущает в себе склонность быть целеустремлённо непоследовательным: он благодарен Лабиринту за его ненавязчивую краткость, но в то же время желает ещё большей краткости.

Но это быстро проходит, и читатель обнаруживает, что его превалирующим настроением является молчаливое сопротивление желанию вообще хоть что-нибудь ощущать. С чувством глубокого удовлетворения он обнаруживает свою индифферентность. И хотя он не желает ничего помнить о Лабиринте, он и не затрудняет себя усилиями, чтобы забыть.

Читатель противопоставляет скуке Редферна свою скуку, ещё более опустошительную; он имитирует редферновскую враждебность и легко превосходит её. Он даже отказывается признать существование Редферна; а под конец у него появляется уверенность, что он вообще никогда в жизни не имел дела ни с каким Лабиринтом. (Он, конечно, прав; и повторные вхождения в Лабиринт уже не поколеблют его уверенности.)

Этот Лабиринт мог бы быть использован как образцовый монумент скуке, если бы не искажался (так типично для Редферна) одной-единственной раздражающей идеей, которая гласит:

«ТЕОРЕМА 113. Всем известно, что хаотический Лабиринт-Ловушка управляет своими жертвами с помощью железных законов; но лишь немногие сознают, что из этого следует логический вывод: Лабиринт-Ловушка сам является одной из таких жертв и, следовательно, сам подпадает под действие своих тягостно-занудливых законов».

Редферн сам не формулирует этих «законов» — ляпсус, который можно было бы предвидеть. Но один из них легко можно вывести из кажущегося на первый взгляд бессмысленным утверждения:

«ЛЕММА 282. Провидение, какой бы внешний облик оно ни принимало, неизбежно милосердно».

Итак, следуя Редферну: Лабиринт-Ловушка управляет человеком-жертвой, но Провидение управляет им самим. Это вытекает из закона, согласно которому Лабиринт-Ловушка (как и всё остальное, кроме Провидения) является зависимым. Закон гласит, что Лабиринт-Ловушка должен выдавать, проявлять свою сущность — он обязан быть познаваемым. Доказательством этого является тот факт, что Редферн, самый мягкий и несамостоятельный из людей, это знает.

Но теперь мы хотим знать, какими законами управляется Лабиринт-Ловушка. Каким образом Лабиринт-Ловушка становится познаваемым? Без знания этого закона мы ничего не можем сделать, и Редферн нам тут не поможет. Он сам не может ничего сказать, а если бы даже и мог, то всё равно ничего не сказал бы. Таким образом, для того чтобы получить описание закона, описывающего Лабиринт-Ловушку, его характерные черты и формы вкупе с некоторыми интимными деталями (для облегчения опознания), мы снова обращаемся к ничем в иных случаях не примечательному Чарльзу Энджеру Редферну.

Редферн отбросил письмо. Его надуманные, туманные двусмысленности наскучили ему. Но эта витиеватая, квазираскованная