Сталинизм и война - Андрей Николаевич Мерцалов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Типичного сталинского маршала Гареев ставит в один ряд то с Пушкиным, то с Наполеоном. Автор пишет о «заветах» Жукова как некоего апостола, его «обаятельности», «одухотворенности», «мудрости», «справедливости», «гуманности», то есть как раз о том, чего так не хватало его герою. Гареев подчеркивает «поразительную проницательность Жукова, умение далеко вперед рассчитывать ход операции, его личное мужество и высочайшую ответственность», «полное представление о противнике и его силах». Все это будто бы позволяло ему «сберечь десятки тысяч солдатских жизней». Что имел в виду автор? Неужели те постоянные «неожиданности», которые преподносил Жукову противник от 22 июня 1941 г. до 16 апреля 1945 г.? Написанные неизвестно кем, плотно подогнанные к казенной историографии «Воспоминания и размышления» Гареев восхваляет как «уникальный труд», «наиболее глубокую, правдивую и богатую обобщающими выводами и мыслями книгу». Сравнение воспоминаний с трудом Клаузевица не выдерживает никакой критики. В них же нет военной теории.
Написанная наспех книга Гареева — не научное исследование. Это показывает уже ее архитектоника. Провозглашенной цели — показать уникальность Жукова, даже по форме, подчинена лишь ее четвертая глава, точнее — четвертый ее раздел. Слово «уникальность» введено в названия книги, главы, раздела. Это — грубое отступление от здравого смысла. Название и содержание первых трех глав, пятой главы и первых трех разделов четвертой главы не соответствуют цели книги. «Уникальность» так и не была раскрыта. Фактически она не ясна и самому автору. Показательно, что изучение сути этого вопроса — деятельности Жукова в качестве командующего фронтов и представителя Ставки — автор считает «делом будущих военных теоретиков и историков», сам он раскрыть эту тему «не решается». «Великий полководец суворовской школы» и другие звонкие слова повисают в воздухе. Они ничем не подтверждены.
Глава вторая, посвященная «характерным чертам» искусства Жукова, сведена к пересказу его действий под Ельней, в Ленинграде, под Москвой и далее вплоть до Берлина. Однако обещанных «характерных черт» читатель там не найдет, если не считать простого перечня воинских доблестей, которыми щедро наделил автор своего кумира. В нескольких местах книги автор сообщает об «основных положениях» военного искусства, которым будто бы следовал Жуков, — знание противника и своих войск, ставка на внезапность, расчет сил и средств, материальное обеспечение. Но все это слишком обыденно, чтобы доказать «уникальность». «Особенным» в действиях Жукова автор считает, что тот с «автоматом в руках отбивался от противника» в Перхушкове и «пробирался ползком на передовую». Подобные действия другого маршала (Ворошилова) осуждаются. Раздел «В чем секреты военного искусства, уникальность полководческого искусства Жукова?» переполнен банальными экскурсами в военную историю от Эпаминонда до Костюшко. Среди рассуждений на вольные темы, например, о провале «учителя полководцев» профессора Г. Иссерсона в качестве командира дивизии на учениях во встречном бою против дивизии Жукова иногда встречаются ничем не подтвержденные заявления о «неповторимости» всех операций, проведенных Жуковым, его «новаторстве».
Требований, которые предъявляли на протяжении веков к полководцам, автор предусмотрительно избегает. Лишь вскользь упоминаются возможности принимать решения, будто бы в равной степени «ограниченные» и у Суворова, и у Жукова. Но это верно лишь относительно второго. Неудачны попытки возвести в ранг «миротворцев» Жукова и Эйзенхауэра, обозначить «особенности» искусства Эйзенхауэра в полном отрыве от темы книги, как и сопоставить Жукова с Кейтелем. Почти никто в Германии Кейтеля не считал «первым», «лучшим». Так высоко его вознес… Сталин. Гареев же ставит рядом известную посредственность и «величие». Автор воспрещает «отождествлять сталинизм и Жукова». Да, это было бы не корректно. Просто Жуков был плоть от плоти этой системы, ее детищем, ее надежным орудием. Не может быть и речи о «жуковском искусстве» как о чем-то самостоятельном. Он лишь воспроизводил сталинизм в военном деле. Можно говорить о Жукове как и о жертве сталинизма. Последний вознес на военный Олимп этого рядового советского генерала, к этому совершенно не подготовленного. Рассуждения об «уникальности» Жукова — неудачная попытка опровергнуть наш тезис о сталинизме как своеобразном методе руководства войной. Подчас автор, очевидно, забывает о своей сверхзадаче, ссылаясь на «систему», отводя очень большое место Сталину в книге о Жукове. Из книги мы узнаем, что систематически занимались «управлением армией не только Жуков, но и Шапошников и Василевский». Больше того, оказывается, эти и другие генералы «обладали качествами, которых недоставало Жукову».
Гареев чаще обычного обращается к классикам, с которыми знаком понаслышке. Так, в его книге Гегель вопреки истине «пытался притормозить диалектику развития общества», а «Клаузевиц и Жомини» считали «уничтожение вооруженных сил противника конечной целью войны». Гареев по существу объявляет Жукова неким соавтором военных классиков, в частности, их идей: «основной закон» военного искусства («соответствие решений условиям обстановки»), сочетание обороны и наступления, в том числе преднамеренная оборона (Курская битва). Много лет нам говорят о «большом военнотеоретическом наследии выдающегося военного мыслителя и реформатора» Жукова. Когда же читатель увидит эти творения Жукова? Несостоятельны попытки автора ревизовать классиков. Он заявляет, например, что в наши дни будто бы «утратил значение» принцип сосредоточения сил и средств на решающем направлении. Автор нарушает многие элементарные правила историографии, которым следовали классики. Так, он судит о Жукове по тому, что тот рассказывает о себе. По Гарееву, маршал «предостерегал от чванливого отношения к военной науке зарубежных стран». Известно ли автору, что перу Жукова принадлежат оскорбительные отзывы о зарубежных военных историках и теоретиках? Воспринял у Жукова и «усовершенствовал» Гареев тезис о вине политиков, а не военных. Утверждая, что российские политики вот уже более 150 лет ставят армию в «немыслимо трудные условия», он попадает в смешное положение. Классики недвусмысленно показали, что за применение армии несут ответственность и политические, и военные вожди.
Мы не приемлем отождествление критики мифа с «нападками» на всех советских маршалов, армию, победу, родину и т. д. Гареев считает «ниспровергателей полководца» «людьми, чуждыми подлинным российским национальным интересам» (как при Сталине: инакомыслие — измена родине). Эпи, по Гарееву, «шарлатаны», «мародеры в области истории» вносят в литературу «черную ложь» и «абсурд». Пишущего генерала возмущает, что в «научную среду… проникает масса посредственностей», что филолог Б. Соколов пытается разобраться в значении Ельнинской операции и цене победы. Нас же возмущает совсем другое, почему неспециалисты без труда обнаруживают пороки и ошибки в наших незатейливых военных теориях и историографиях, а самым читаемым автором стал у нас Резун. Гареев опускается до выяснения, кем были его оппоненты во время войны — клубными работниками или почтальонами. Для науки, однако, важно, чтобы нынешние
