Готовность номер один - Лев Экономов

Девушке очень нравилось, что за ней ухаживал такой красивый, такой «содержательный» парень, который так много рассказывал об артистах. Было похоже, что со многими из них он на короткой ноге, знает их закулисную жизнь.

Она влюбилась впервые «глубоко и навечно», была счастлива. Ей так нравилось, когда он говорил, что Зинаида по-гречески — «божественная, рожденная Зевсом», когда на прощание целовал ее руку «прямо при всех».

Потом они поссорились. Все вышло из-за другой девушки, которой он стал отдавать предпочтение. Зина была в отчаянии. Написала письмо своей закадычной подружке в Таллин. Но та только посмеялась в ответ.

«Успокойся, Зизочка, — писала она. — Не ты первая, не ты последняя. Все мужчины обманщики. И платить им нужно такой же монетой». Подруга посоветовала Зине не терять времени даром и завести другого поклонника. «Когда этот первый узнает, что ты не больно-то нуждаешься в нем, его заест самолюбие. Вернется на полусогнутых». Зина получила от многоопытной подружки кучу советов, как подать себя с выгодной стороны, как завлечь мужчину.

Теперь Зина поняла, почему около подружки, работавшей в галантерейном магазине, роем вились поклонники. «А может, и мне попробовать», — подумала Зина, вспоминая, как подружка одевалась, подчеркивая в туалете, что нужно подчеркнуть, как начесывала выкрашенные в огненно-рыжий цвет волосы, удлиняла синей краской ресницы, как кокетничала с покупателями, растягивая в разговоре слова. Зина сшила себе такое же платье, как у подруги, придумала новую прическу. Нет, она не собиралась раздавать свою любовь направо и палево. Она просто хотела задеть за живое Мотыля.

В число ее поклонников нежданно-негаданно попал Тузов, вдруг воспылавший к девушке нежной, можно сказать юношеской, любовью. Это было так забавно и трогательно. И не потому ли к старшине полка Зина питала смутные и неопределенные чувства. Она понимала: он хороший, уважаемый в полку человек. И собой пригож, хотя старше ее на тринадцать лет, — строен, как юноша, смуглолиц, черноволос. И характер у него — лучшего желать не надо. Они жили бы мирно, спокойно. Но она мечтала об артистической среде, о гастролях по стране, о творческих вечерах, о встречах со знаменитостями, о Москве, где жил до армии Мотыль.

К Стахову подошел колченогий сторож в брезентовом плаще, попросил спичек. Юрий узнал в нем давнего знакомца, который некогда оборудовал для него в подвале церкви сурдокамеру.

— А я, батенька, думал, вы уже в звездном городке, — сказал сторож. — Все ждал, когда увижу в газетах среди космонавтов ваш портрет, порадуюсь.

— Придет еще такое время, — ответил Стахов и повернулся к свету, чтобы посмотреть на часы. Через полчаса уходил последний автобус.

— Пора, однако, — сказал он Зине и быстро встал. — Я как-нибудь зайду к тебе.

— Зачем?

— Так просто. Посидеть. Слушай, может, мне удастся сделать для тебя что-нибудь. Я ведь могу его найти.

— Поздно уже, — ответила она.

— Почему поздно?

— Переболела. Теперь у меня иммунитет к такого сорта людям.

«Все понятно, — подумал Стахов, — возможно, она и уехала с Полстянкиным раньше из городка, чтобы не видеть больше Мотыля. Потом Юрий вспомнил Беллу. — Вот и у той, наверно, ко мне выработался иммунитет. Но что же тогда обозначал ее сегодняшний взгляд?»

Зина тоже встала.

— Извини меня, — сказала она.

— За что тебя извинить? Ты же ничего не сделала плохого, черт бы побрал!

— Сделала. — Она усмехнулась. — Я ведь и тебя хотела завлечь, чтобы досадить ему.

«Вот оно что. А я-то, сердцеед несчастный, вообразил себе…» — подумал Стахов, внутренне издеваясь над собой.

Она подала руку:

— Ты не особенно горюй. Все перемелется, мука будет, как говорила моя бабушка.

— О чем ты?!

— Вижу. Мужчины прикидываются сильными в горе. А переживают они его труднее любой женщины. Я знаю.

Страница сорок пятая

Это случилось вечером, когда мы вернулись с ужина. Каждый мог заниматься, чем хотел, на то и личное время. Я люблю эти короткие часы до отбоя. Тебя никто не тревожит, и можно всецело посвятить себя любимому досугу. Здесь интересы людей видны как на ладони. Любители шахмат собрались в ленинской комнате, где замполит Жеребов — чемпион округа по шахматам, проводит сеанс одновременной игры на двадцати досках. Книголюбы затеяли в библиотеке диспут: «Каков ты, молодой человек шестидесятых годов?»

Герман достает фотокарточки девушек и раскладывает на койке.

— Опять в гарем отправился, — смеется Бордюжа.

— Или хочешь в евнухи наняться, — парирует Мотыль. — Беру, ты подойдешь. Клянусь.

Около Германа образуется кружок.

— Новенькие появились, — Шмырин берет из пачки одну фотокарточку. — Это же наша планшетистка! Надеешься соединить, как говорится, тиле дульци — полезное с приятным.

Я подхожу ближе. С фотокарточки смотрит Лера. Военная форма сделала ее похожей на молоденькую стюардессу, каких обычно рисуют на рекламных плакатах аэрофлота.

— Не дурна собой, не правда ли? — спрашивает Герман, как всегда, подрыгивая ногами и пританцовывая на месте. Он не может спокойно постоять ни одной минуты.

— Весьма не дурна. Только, думаю, этот орешек не по твоим, Мотыль, зубам, — отвечает Шмырин. — Знаю, что говорю.

— Индюк, между прочим, тоже думал, — усмехается Мотыль.

— Это еще вопрос, кто окажется индюком, — качает головой Бордюжа. — Жалко только, из тебя суп получится с душком.

Ребята смеются. Герман забирает у Шмырина фотокарточку Леры и, смешно вытянув губы трубочкой, целует ее.

— Опоздали со своими пророчествами.

— Что ты хочешь этим сказать? — Я еле сдерживаю себя. Во мне все кипит.

— С этой, что изображена здесь, ты, конечно, можешь делать, что угодно, не боясь, что приварит пощечину, — говорит Шмырин.

— Я это делаю с живой, ясно тебе? — возражает Герман. — И не только это… было бы вам всем известно. Вот так-то, уважаемые.

— А если забеременеет? — спрашивает Бордюжа. Он всегда называет вещи своими именами.

— Уволят в запас. Сие даже господом богом предусмотрено.

Перед моим мысленным взором почему-то предстает картина, живописно изображенная Горьким в поэме «Двадцать шесть и одна». Когда я впервые читал ее, в моей груди все клокотало. Как я жалел и плакал втихомолку, что среди крендельщиков, которые сделались молчаливыми свидетелями падения шестнадцатилетней горничной Тани, не нашлось такого, кто бы встал на пути совратителя, защитил любимое ими существо.

Герман, отставив ногу в сторону, с победоносным видом взирает на ребят с высоты своего чуть ли не двухметрового роста. В эту минуту мне кажется, Мотыль похож на горьковского солдата своей самонадеянностью, нахальством.

— Ну, что вы мне на это скажете? — вопрошает он. — Ха-ха!

Неведомая сила, подобная морской волне, бросает меня навстречу Мотылю, и я, совершенно не отдавая себе отчета, даю ему пощечину. Удар получается неточным, я задеваю пальцами ему по носу, и там, может быть, лопает какой-то мизерный сосудик, потому что вдруг на верхнюю губу Германа медленно выползает струйка крови. Мотыль прикладывает к лицу ладонь, словно промокает ею, смотрит удивленно и сосредоточенно на кровь, подняв брови, потом на меня, качает головой, и в то же мгновение кулак его с быстротою молнии врезается мне в живот.

Я начинаю ловить ртом воздух, чувствуя, что задыхаюсь, и в это время второй удар, уже в челюсть, бросает меня на койку.

— Будешь меня учить жизни, шмакодявка, — цедит он сквозь зубы.

Германа хватает за руку Бордюжа.

— Ты что же это, козел!

Я поднимаюсь с постели и делаю шаг навстречу Мотылю, но тут на меня набрасывается сзади Шмырин и, повиснув на шее, снова валит на койку, шипит в ухо:

— Во всем должна быть мера.

— Что тут происходит? — слышится за нашими спинами голос старшего лейтенанта Стахова. Он сегодня — дежурный по части.

Бордюжа отпускает Германа. Я тоже поднимаюсь с койки, чувствую: лицо горит и, наверно, покрылось пятнами. Стараюсь дышать спокойно. Ребята расступаются.

— Кто это разукрасил вас? — спрашивает старший лейтенант у Мотыля, глядя на капающую из носа кровь.

— Боролись с Артамоновым. Ну и вот… стукнулся о кровать, — отвечает Герман, напустив на лицо безобидную улыбку. — Бывает. — Он подкидывает зажигалку, ловит ее и, положив в карман, идет вдоль коек — испаряется, насвистывая какой-то мотивчик.

Дежурный окликает его, велит вернуться, Мотыль возвращается. Стахов переводит взгляд на меня. Он склонен поверить Мотылю, но я не хочу, чтобы меня выгораживал Герман. Противно прятаться за спину человека, который ненавистен.

— Это я его угостил, — говорю своему командиру. — И жалею, что мало.