Готовность номер один - Лев Экономов

— Это я его угостил, — говорю своему командиру. — И жалею, что мало.

— За что? — он смотрит на меня так, как будто впервые увидел. Видно, не ожидал услышать такое. А вот этого мне как раз не хочется говорить дежурному. Я так сжал зубы, что у меня даже челюсти заломило.

Стахов хмурится. Он, видно, понял, что от меня больше ничего не добьется, и не знает, как ему поступить. Я впервые вижу недоумение и растерянность на его узком бескровном лице и торжествую по этому поводу.

Стахов всегда казался мне слишком самонадеянным и даже эгоистичным. После комсомольского собрания, на котором разбирался его проступок, ш, правда, несколько оттаял, стал добрее к людям, но той симпатии, которая у меня была, скажем, к капитану Щербине или майору Жеребову, не вызывал. Тут, видимо, надо мной довлел груз старых впечатлений.

— За дело, — отвечает за всех Бордюжа.

— Сговорились! — дежурный повышает голос. — Устраиваете круговую поруку. — Лицо его покрывается пятнами. — Это у вас не пройдет. Драка среди военнослужащих — тягчайшее преступление.

Он подзывает дневального и приказывает ему найти старшину. Откуда-то появляется ефрейтор Скороход. Сан Саныч шепотом вводит его в курс дела. Семен смотрит то на Мотыля, то на меня. Вертит вокруг виска пальцем, показывая, какие мы трехнутые, говорит так, чтобы слышал дежурный:

— Миритесь, пока не поздно. И вас простят. Всякое бывает в горячке.

— Другой бы спорил, а я пожалуйста. — Мотыль с, готовностью протягивает мне руку. Лицо его чуть побледнело, но он не изменяет своим джентльменским правилам. А мне видно: где-то в глубине зрачков Мотыля притаилась холодная настороженность. Он боится возмездия.

Я демонстративно отворачиваюсь, меньше всего думая о том, что веду себя, как ревнивый юнец, что даром мне это не пройдет.

Тузов появляется через несколько минут. Дорогой дневальный ему уже рассказал о случившемся. А дальше все происходит как во сне.

В общем, мы заработали гауптвахту. Нас ведут в серое одноэтажное здание, огороженное забором с вышкой для часового. На этой вышке я не раз бывал, когда ходил в наряд по охране караульного помещения. С нее хорошо виден весь наш военный городок. Герман идет впереди меня — красивым размашистым шагом, точно на параде.

— Ну ты и псих, — говорит он мне.

Не отвечаю. Он что-то пытается свистеть. Старшина одергивает его. Наше поведение, конечно, не укладывается у него в голове, он разгневан, удручен до крайности, расстроен и, как всегда в такие минуты, не находит слов. Да и что говорить с нами. Я иду за Германом, поддергиваю спадающие без ремня брюки. Распоясанная шинель кажется непомерно огромной, неуютной.

На несколько минут, нас задерживают в комнате начальника караула, увешанной схемами постов с сигнальными лампами и выписками из инструкции. Начальник знакомит с распорядком дня для арестованных, отбирает у меня часы, перочинный нож, авторучку, карандаш, записную книжку. Из нее выпала на пол обертка от шоколадной конфеты «Белочка», которой меня угостила у своего дома Лера.

В открытую дверь видна одна из комнат караульного помещения, пирамиды с тускло поблескивающими автоматами и карабинами, стол с подшивками газет, шахматами. На стенах портреты, воинская присяга, напечатанные крупными буквами выдержки из Устава гарнизонной и караульной служб, на полу полотняные дорожки.

Выводной, бритоголовый верзила, легонько толкает меня куда-то вперед и закрывает за мной тяжелую, обитую железом дверь. Скрипит тяжелый засов. Сквозь маленькое квадратное отверстие над дверью проникает слабый электрический свет из коридора. В камере неуютно, пахнет чем-то застоялым, словно в сыром душном подвале.

Первые мысли, которые приходят в голову, — о доме. Я сажусь на чурбак, похожий на те, что используют в мясных магазинах для рубки мяса, прячу лицо в ладонях.

Страница сорок шестая

Вспоминаю, как мы ездили с отцом покупать мне подарки, которые сейчас отобрали. Это было накануне моего призыва в армию. Дорогой до города — мы жили тогда на даче — папа рассказывал, как служил сам. Он был танкистом. Много из того, о чем он тогда говорил, мне уже было известно. Но в тот момент его рассказы воспринимались по-новому.

На центральной улице города отец предложил заглянуть в один из ювелирторгов. Он до последней минуты не говорил, зачем мы приехали. На прилавке под стеклом лежали наручные часы разных марок.

— Выбирай любые, — великодушно сказал папа.

Я не верил своим ушам. Ведь перед этим он в категорической форме выразил свое неудовольствие, когда мама хотела мне купить часы в ознаменование полученного мною аттестата зрелости.

— Часы сын купит на свои трудовые деньги, — возразил ей отец. — Тогда только и узнает их цену.

Мама, помнится, сказала, что теперь, не те времена, семиклассники с часами ходят, но папа был неумолим. А тут вдруг повернул на сто восемьдесят.

— Солдат живет по часам, — пояснил папа свое отступление. — К тому же ты начинаешь самостоятельную жизнь. Со дня призыва в армию тебе будет засчитываться трудовой стаж.

Говоря откровенно, часы я присмотрел давно. Мне хотелось иметь такие же, как у школьного приятеля.

— Покажите «Родину», — прошу продавца. — С черным циферблатом.

Часы в герметическом корпусе. На крышке выштамповано: «пылевлагонепроницаемые, баланс амортизированный, автоподзавод». Таким часам не страшны ни вода, ни тряска. Они сами заводятся. Отец одобрил выбор.

— Эти часы специально для таких рассеянных, как ты, — улыбнулся он.

Через пять минут подарок оказался на моей руке. Все-таки приятно было в любую минуту узнать, сколько времени. И я то и дело смотрел на часы. Папа не подавал виду, что замечает это.

Потом зашли в охотничий магазин и купили большой перочинный нож с одним лезвием.

— В походе нож заменит и ложку и вилку, — говорил отец.

Около парикмахерской он остановился и провел ладонью по моим волосам.

— Больше всего мне не хотелось расставаться со своей шевелюрой, — улыбнулся папа. — И я не стригся до последнего момента. А потом какой-то новобранец обкорнал меня лесенкой. Так что учитывай опыт других…

Парикмахер включил электрическую машинку и начал обрабатывать мою голову. Волосы прядями падали на колени и на пол. Одну прядку я потихоньку спрятал и карман — на память. Она и сейчас лежит дома в моей любимой книге рассказов Александра Грина.

Голова сразу стала легкой, точно ее основательно проветрили, маленькой и шершавой. По бокам выпирали шишки, о существовании которых я и не подозревал. Домой возвратились к ужину. Увидев меня без волос, мама всплеснула руками и заплакала.

— Честное слово, у тебя глаза на мокром месте, — строго сказал ей папа.

За ужином мы ели молодую картошку и жареную рыбу, а еще оладьи.

— Наедайся на три года, — сказала тетя Нюша.

— Скажете еще, — сердито ответил папа. — Не на голодный остров уезжает. Солдатская норма, она, было бы вам известно, по-научному составлена. Учтено все до единой калории. Дают столько, сколько нужно, чтобы быть всегда, что называется, дееспособным.

— То-то мой дееспособный харчишки прикупает, — усмехнулась тетя Нюша.

И дальше разговор за столом шел только обо мне и о моей жизни в армии, как я буду служить… И вот дослужился!

Страница сорок седьмая

Голоса за дверью камеры возвращают меня к печальной действительности. Это строится караульная смена. Сейчас разводящий поведет солдат на посты. Новый часовой посмотрит в глазок и, убедившись, что я на месте, будет считать смену принятой.

Если бы меня увидели папа и мама! Нет, я, наверно, готов пойти на все, только чтобы об этом никогда не узнали родители. Но перед товарищами мне в эту минуту нисколечко не стыдно. Я пострадал за правду, и они это видели. Пытаюсь успокоить себя, вспомнив чьи-то слова: «Плох тот солдат, который не сидел на губе».

Встаю, прохаживаюсь из угла в угол, задерживаюсь у окна. Оно у самого потолка, рукой не дотянешься, и забрано досками. Виден только маленький кусочек ночного неба со звездой. Она слабо мигает мне, будто подбадривает. И я ей подмигиваю. Вот и установил контакт с целым миром. Как знать, возможно, вокруг этой звезды, так же как вокруг солнца, крутятся по орбитам планеты. И возможно, на некоторых есть жизнь, есть люди. Может, там тоже имеются армии и гауптвахты для нарушителей. Ну да ладно, лучше об этом не думать. Сейчас самое время завалиться бы спать. Как говорят, утро вечера мудренее. Но на цементный пол не больно-то ляжешь — холодно. Да и не разрешат раньше двадцати двух принять горизонтальное положение. Часовой в коридоре уже дважды заглядывал в глазок двери, забранный решеткой: наблюдает, что делаю.

Внимание мое привлекает надпись на стене, сделанная чем-то острым: «Меня привела сюда любовь к женщине». Пытаюсь найти на стенах камеры еще надписи. Их немало. Видимо, были сделаны такими, как я, да стерты все или замазаны ревнивыми блюстителями порядка. А зря. С надписями как-то веселее коротать время. Но я не прекращаю поисков, исследую сантиметр за сантиметром и в свое вознаграждение нахожу еще несколько автографов у самого пола: «Здесь сидел Иван Бугров. Работать — лодырь, спать — здоров». «Плюнь на все, береги свое здоровье». И рядом: «Закаляйся, как сталь».