Красная готика - Станислав Птаха

Борменталь одарил Прошкина исполненным глубокого презрения взглядом:

— Товарищ Баева истероидная личность. Классическая стафизагрия, если производить классификацию в соответствии с типами гомеопатических препаратов. Душевный комфорт для подобных персон не достижим в принципе, так что, Николай Павлович, вы совершенно напрасно так сильно печетесь о своем доверителе, или вам приходится наш дражайший Александр Дмитриевич. Будьте совершенно спокойны. Он знает.

— Знает? — усомнился Прошкин.

— Откуда он может знать? — возмутился Мазур.

— От социума. Или по-марксистки выражаясь — от прогрессивной общественности…

Прошкин с трудом подавлял в себе идущее в разрез с законностью желание отвесить доктору-шутнику полновесную оплеуху, и случайно встретившись взглядом с Мазуром, понял, что нотариус борется с тем же, разве что несколько более облагороженным в силу дворянского воспитания, чувством. Поэтому совершенно не удивился бы, извлеки Евгений Аверьянович из объемистой папки старую добрую нагайку. Но нотариус, как того и требовала его профессия, вытащил из паки еще один документ — увесистый, потрепанный со множеством закладок и вклеек том, озаглавленный — «История болезни Деева Дмитрия Алексеевича».

История болезни товарища Деева.

В средине апреля доктора медицины, специалиста в области маниакальных психозов, представляющих социальную опасность, Георгия Владимировича Борменталя пригласил главный врач психиатрической клиники, где он успешно практиковал. И попросил об услуге. Нет — не о личной. Об услуге — главвврач скосил глаза куда-то в сторону потолка, понизил голос и прошептал «компетентным органам». Георгий Владимирович без колебаний согласился — в силу его научной специализации, роль эксперта ему приходилось исполнять регулярно — и в связи с повторяющимися, однотипными насильственными смертями, и при необходимости оценить степень вменяемости задержанных и подозреваемых.

Но сейчас речь шла совершенно об ином — нужно было подтвердить смерть некоего высокопоставленного военачальника и по возможности установить ее причину. Ни первое, ни второе не составило для опытного клинициста, которым был Георгий Владимирович особого труда — тело принадлежало человеку, скончавшемуся от восемнадцати до двадцати часов назад в следствии прогрессирующего рассеянного склероза.

На этом простое закончилось, и началось невообразимое. Если верить бумагам — вполне официальным документам, поступившим к нему вместе с телом — перед ним был труп Дмитрия Алексеевича Деева. В бурной, богатой на события и встречи с историческими личностями молодости, доктору приходилось несколько раз близко общаться с человеком, которого звали так же — но труп явно принадлежал не этому давнишнему знакомому. Конечно, в огромной стране у того Деева могло быть сколько угодно однофамильцев, и даже полных тесок. Возможно кто-то из них так же не был обделен воинским мастерством. Тем более доктор — человек мирной профессии и нынешние воинские звания, отображаемые при помощи геометрических фигур, различает с трудом. И вообще — Георгий Владимирович поклялся своему учителю — известному физиологу, на его смертном одре, никогда не соваться в политику… Словом, инцидент был исчерпан. Свидетельство о смерти и прочие порождения бюрократии подписаны. Тело увезли.

В тот же день, главврач мямля и тушуясь, предложил Борменталю съездить на десять дней в Крым по горящей профсоюзной путевке. Доктор, любивший бурное пробуждение горной природы с радостью согласился. А по возвращении… был сразу же арестован — прямо на вокзале. И провел в холодной, но ярко освещенной в любое время суток камере больше месяца. Никакого обвинения ему не предъявляли, никто его ни о чем не спрашивал. Его просто запихнули в камеру, отобрав колющие и режущие, а так же металлические предметы и казалось, тут же совершенно забыли о его существовании.

Доктор чувствовал себя узником замка Иф, разве что царапать на стенах ему было нечем. Он погрузился в горестные размышления и сопоставления недавних событий. Материала для такого анализа у Георгия Владимировича хватало.

Как человек ответственный он оставил адрес санатория больничному регистратору, секретарю главного врача и старшей сестре. Эта добрейшая женщина, питала к доктору симпатию, и, конечно же, уже через три дня написала ему письмо. При больничной рутине придумать повод написать, да еще зная, что он вернется через полторы недели, с точки зрения самого рационального Борменталя было просто невозможно! Но его поклоннице это удалось — она убористым почерком, почти на трех страницах подробно поведала доктору как на следующий день после его отъезда к главному приехала «комиссия» — добрый десяток военспецов на правительственных машинах. Минут через сорок после того, как высокие гости заперлись в кабинете с главврачом, туда же позвали Ниночку — так звали старшую медсестру — с успокоительным, льдом и мокрым полотенцем. Она прибежала и убедилась — у одного из военных — очень красивого и совсем молодого человека в элегантной форме была самая настоящая истерика. Но, вместо того, что бы выпить валерьяновых капель, приложить ко лбу мокрое полотенце, которые она принесла, и успокоиться молодой человек стал нервничать еще больше, кричать, что не желает быть отравленным, как его безвременно скончавшийся отец, тело которого украли злокозненные враги, а в довершение даже швырнул об пол медицинским лотком так, что Ниночке пришлось убирать осколки стекла, разлетевшиеся по всему кабинету. Она даже подумала, что интересный молодой человек будущий больничный пациент — но ошибалась. Спутники этого истерика всецело поддерживали, и дружно требовали от главного какой-то труп, или хотя бы бумаги. И даже обещали в противном случае «пристрелить как поганою собаку» Астафия Васильевича — главного врача больницы — человека добрейшей души и прекрасного специалиста. В довершение визита военные, под руководством переставшего, наконец, рыдать красавца сгребли в ящики массу историй болезней, регистрационные карточки, собрали по кабинетам рабочие записи врачей и удалились на огромных черных машинах, рассыпая самые мрачные угрозы персоналу больницы. Ниночка сильно беспокоилась о судьбе Георгия Владимировича — ведь именно он осматривал чей-то труп перед самым отъездом. Она намекала — что лучше бы Борменталю сказаться больным и какое-то время в Москву не возвращаться…

Но верный научным принципам доктор не верил в женскую интуицию и вернулся домой ровно в предусмотренный путевкой срок. Получается для того только, что бы сменить свой уютный рабочий кабинет с молочно — белыми стенами на такой же неизбежный молочно-белый свет многоваттной негаснущей лампочки в одиночной камере.

В этом неуютном свете Владимир Георгиевич размышлял о том, что больной в такой стадии, как у продемонстрированного ему тела, вряд ли мог самостоятельно перемещаться, вообще делать какие-то движения и уж тем более одеваться. Кому же могло прийти в голову обрядить тело такого покойника — транспортируемое из одной больницы до другой в полную армейскую форму? И тут же полностью исключал возможность того, что некие тайные силы сознательно подсунули это несчастливое тело для освидетельствования именно ему — врачу, некогда лечившему Деева, рассчитывая, что он — как человек порядочный, поднимает скандал… Нет, такая сложная комбинация могла быть навеяна только тюремной атмосферой призванной сломить психику арестанта.

Владимир Георгиевич, как ученый — медик, не веровал в Бога, потому дал обет самому себе — если ему когда-нибудь посчастливится выбраться из негаснущего света камеры живым, и увидать снова бархатисто — фиолетовое звездное небо, он пойдет и отыщет в газетах или журналах портрет комдива Деева Дмитрия Алексеевича, и убедится, что от рассеянного склероза скончалось лицо совершенно ему постороннее. Ни придумать, что он седлает дальше, ни даже просто исполнить обет доктор не успел — однажды молчаливые стражи вывели его на дневной свет, официальный человек в форме сухо извинился за ошибку — сопроводив извинение рассказом о какой-то идиотской антисоветской пьесе, где действует персонаж с фамилией Борменталь, вернул металлические и острые предметы, предложил подписать обязательство о не разглашении. А затем в соседнем кабинете другой не менее официальный человек, но уже в штатском известил Борменатля о том, что он послужит Родине в группе по превентивной контрпропаганде и, не дожидаясь согласия, вручил папку с рабочими материалами. Только в поезде Георгий Владимирович познакомился с Алексеем Субботским, а по прибытии — с остальными. Даже узнал — что Александр Дмитриевич — воспитанник комдива Деева. И был весьма разочарован. Нет — и внешность товарища Баева, и его привычка рыдать по всякому поводу и даже без такового вполне соответствовала описанию Ниночки. Это было более глубокое и философское разочарование — разочарование в идеалах молодости — если хотите — в человеческой природе, силе знания, возможностях воспитательного воздействия… Доктору Борменталю в жизни повезло — Дмитрия Деева он удостоился знать при жизни лично, да еще и до того как он стал комдивом. Потому что став комдивом Деев общался с окружающими из числа гражданских лиц редко. Вообще не любил публичности. Он не искал ни званий, ни орденов ни иной земной тщеты, именуемой славой. О нем не часто упоминали в официальных хрониках. Его фото редко появлялось в газетах. А жаль. Потому что лицо у Деева было в высшей степени запоминающееся. Большие светлые глаза излучали какой-то мистический, потусторонний, но удивительно ровный свет… Как мог аристократичный даже в своем аскетизме, целеустремленный до фанатизма, образованный, и никогда не поступавшийся собственным достоинством Дмитрий Алексеевич взрастить такое капризное, самовлюбленное, наглое и истеричное создание как Саша? Словом обсуждать странный труп со скандальным пасынком давнишнего знакомого доктор совершенно не намеревался!