Профилактика - Владимир Ильин

Надо мной стояли два милиционера. В одном из них я узнал своего старого знакомого Мишу.

Прямо перед моим носом обнаружилась грязная урна, из которой воняло нечистотами. А лежал я на грязном бетоне, точнее — на ворохе старых газет.

— Достали уже эти бомжи! — пожаловался Миша своему напарнику в чине лейтенанта. — Стоило похолодать — и они со всего города стекаются в метро. Взять бы их всех да вывезти куда-нибудь подальше, в чисто поле!.. — Он замахнулся на меня дубинкой. — Ну, поднимайся, кому говорю? А то разлегся тут, как в Крыму на пляже!..

Я с трудом сел. Потом кое-как встал. По телу пробежала болезненная судорога, но я ее превозмог.

Оглядел себя — ну, так и есть: типичный бомж. Живописные лохмотья, дырявые грубые башмаки — явно со свалки, руки, покрытые многодневным слоем грязи. И какой-то на редкость вонючий перегар изо рта. Неудивительно, что Миша меня не узнал, даже если в этой реальности наши с ним пути пересекались.

— Давай-давай, шагай отсюда! — ткнул меня в спину дубинкой сержант. — Пробздись на свежем воздухе!..

С противоположного конца бетонного туннеля тянуло стылым сырым воздухом. Шаркая подошвами, я побрел туда без особой спешки. Было раннее утро, и навстречу мне попадались лишь редкие прохожие, спешившие в метро. Они шарахались от меня, как от чумного, скользили по мне презрительными взглядами и отворачивались, морща нос. Видимо, от меня разило, как из помойной ямы. Хотя — почему «как»? В этом мире мне было суждено стать ходячей помойкой, без имени, фамилии и крыши над головой. Бомж — вот все, что могли бы сказать обо мне окружающие, и этого им было достаточно.

Ну и плевать! Круговерть по-прежнему не хочет меня отпускать из своих цепких липких объятий. Ей не важно, как я себя веду, что чувствую и делаю в каждом варианте самого себя. Вот уже полтора года она вертит мною как хочет, гадина! И, скорее всего, намерена продолжать измываться до бесконечности.

Круговерть лишила меня остатков человечности, благодаря которым в моей душе жила надежда на лучшее. Она отняла у меня и любовь, и ненависть, и страх, и смелость, и надежду, и отчаяние. Только отупляющая усталость — вот что у меня осталось.

Сейчас я отдал бы все за возможность умереть. Но мне не дают умереть. Этакий Вечный Жид в новой интерпретации неизвестного автора-садиста — вот кто я такой.

На поверхности холодно и серо. Ранний снег скомкан мерзким грязным месивом на тротуаре и на проезжей части. Порывистый ветер так и норовит свалить с ног, а я и так едва держусь на них. Облетевшие деревья безутешно раскачиваются, и фонари качают своими змеиными головками, словно выбирая удобный момент для броска на меня. И вообще, весь мир качается, как пьяный.

Или это меня качает? Желудок урчит, как канализационная труба. Наверное, я голоден и давно не ел.

Привалившись плечом к стеклянной витрине, я смотрюсь в нее, словно в зеркало. Под драной шапкой-ушанкой — опухшее лицо, под одним глазом — внушительный синяк с желтыми разводами, половины зубов не хватает, а на лбу и на носу свежие ссадины, словно накануне меня протащили мордой по асфальту.

Обшариваю карманы, ни на что особо не надеясь. Так и есть: кроме пресловутой вши на аркане да дырки, сквозь которую пролезает рука целиком, ничего там нет. Это называется: все свое ношу с собой. А раз ничего своего у меня уже не осталось, то, соответственно, и карманы не обременены имуществом. Единственное их предназначение теперь — прятать руки от холода.

Народу на улице становится все больше и больше.

Ну и чем прикажете заняться? Искать что-нибудь съедобное в урнах и в мусорных контейнерах? Собирать пустые бутылки, чтобы выручить горстку мелочи и напиться в дым?.. Да ну вас всех к чертям собачьим! Вот пойду сейчас и брошусь под машину. Или утоплюсь в реке. Не хочу я больше жить, понимаете? Не хо-чу!..

Только что мне это даст? Временное избавление, потому что очнусь я живым и здоровым в другом мире, и эта баланда начнется заново. Наоборот, тут даже удобнее жить — по крайней мере, никто не будет лезть к тебе в душу..

Я пересек улицу и поплелся между домами. Ботинкипропускали жижу, по которой я ступал, и вскоре ноги заледенели. Но краешком замерзшего, подобно ногам и рукам, сознания я все не переставал вспоминать те три счастливых дня, которые я вырвал ценой неимоверных усилий у Круговерти.

Люда — ее голос, ее волосы, ее нежные горячие руки. Ее лицо...

Я остановился, шатаясь, и перевел дух.

Впереди, возле мусорных баков, стоявших перед высоким крыльцом с навесом, копошились какие-то люди.

А-а, собратья по разуму, подумал я. Это же задворки супермаркета. Небось выкинули какие-нибудь просроченные продукты, вот бродяги и налетели, как воронье.

Нет, там не все были бомжами. Некоторые были одеты вполне прилично — и не только по моим нынешним меркам. В основном старики и старухи. Пенсионеры, оказавшиеся в положении полунищих.

Я подошел поближе и сел на бордюр, покрытый коркой льда. Не было желания участвовать в этом копании в мусоре, которое смахивало на мародерство.

Но какой-то старик, на секунду оторвавшись от контейнера, из которого он доставал баночки с йогуртом и складывал их в сумку на колесиках, замахнулся на меня палкой.

— Уходи отсюда, засранец! Это наши контейнеры, мы всю ночь возле них дежурили!

Я не двинулся с места. Только отвернулся.

Вскоре, видимо, добыча закончилась, и кучка любителей халявы рассосалась, оставив после себя разодранные картонные коробки и обрывки полиэтиленовой пленки.

Кто-то тронул меня за плечо.

Старушка, закутанная в теплый платок, в резиновых сапогах, которые давно уже не только не носят, но даже не выпускают, совала мне в руки какой-то пакетик. Сквозь прозрачную пленку просвечивал небрежно отломанный кусок копченой колбасы.

— Возьми, парень, — сказала она. — Есть, наверное, хочешь... Бери, бери, мне хватит.

— Спасибо, мать, — с трудом пошевелил я сведенными судорогой губами. — Только не надо было со мной делиться. Мне ведь уже недолго здесь осталось...

— Да ладно, не придуривайся, — строго сказала она. — Ты ж ещё молодой. Может, тебе еще повезет: работу найдёшь, семьей обзаведешься... Это нам, старперам, дорога на кладбище. А тебе — жить да жить...

— Не могу я так жить, — признался я. — И не хочу!

— Что значит — не могу? — подняла она брови. — Ты ж мужик, так что ж раскисаешь-то так? Возьми себя в руки. Это долг твой, понятно? Ты должен ж.ить, парень!

— Зачем? — тупо спросил я.

Старушка вдруг наклонилась и отвесила мне неожиданно увесистый подзатыльник своей сухенькой ручкой.

— Дурак! — сказала она. — «Зачем жить»!.. Если бог тебе дал жизнь, то ты должен ее отбыть от начала до конца! Я вот уже сорок лет как мужа похоронила, и детей мне Господь не дал. Одна-одиношенька, как берёза в чистом поле... И если бы думала, как ты, то давно уже в петлю бы полезла. А видишь — живу... — Она вдруг поманила меня пальцем и прошептала заговорщицки на ухо, когда я подался к ней. — Знаешь, что главное в жизни? Не знаешь?.. Главное — не жизнь, а как ты к ней относишься. А относиться к ней надо, как к старым вещам — чем больше ими пользуешься, тем они для тебя все дороже становятся...