Чаша цикуты. Сократ - Анатолий Домбровский

Алкивиад сказал:

   — Если кто и спас меня от смерти и бесчестья, то это только он, Сократ, поистине самый мудрый человек Эллады. Я слышал его голос на чужбине, он вёл меня, как ведёт слепца поводырь. И поэтому первую благодарственную чашу я пью за учителя моего. За тебя, Сократ!

   — Как только ты начал говорить, я испугался, — сказал Алкивиаду Сократ, когда на рассвете они вышли вдвоём в сад. — Я боялся, что ты проболтаешься о письме, которое я передал тебе тогда с матросом «Саламинии».

   — Боялся?! — удивился Алкивиад. — Но ты достоин награды!..

   — Нет, нет, — остановил его Сократ. — Ни о какой награде и речи быть не может. Достаточно того, что ты сказал. Но как бы не случилось так, Алкивиад, что твои слова превратятся в камни, которыми забрасывают меня враги. Не теперь, конечно. Теперь они затаились, забились в щели. Но скоро ты уплывёшь, Алкивиад, — сто кораблей уже оснащены и ждут тебя в Пирее. И тогда враги снова поднимут голову. Поэтому я прошу тебя, никому не рассказывай о моём письме. Жизнь переменчива, Алкивиад. И многое в ней повторяется. Как бы мне не пришлось вновь посылать тебе тайное письмо. Только ради этого я и прошу тебя не говорить лишнего. Не лишай меня возможности совершить ещё один подвиг, — засмеялся Сократ.

   — Ты мало пил, учитель, если мрачные мысли не покинули тебя, — сказал Алкивиад. — Но я подчинюсь твоей просьбе. Мой горький опыт убеждает меня в том, что ты прав: нужно держать ухо востро не только с врагами, но и с друзьями. Так ли, учитель?

Сократу очень хотелось расспросить Алкивиада о том, как он жил все эти годы, о чём думал, какие истины открылись его душе, но Алкивиад не мог надолго оставить своих гостей. Сократ понимал это и потому ни о чём не спросил его. Лишь пригласил побывать у него в доме, повидаться с Ксантиппой.

   — Моя старуха любит тебя, как своего сына, — сказал Сократ, когда они уже возвращались к пирующим.

   — Хорошо, я побываю у тебя, — пообещал Алкивиад. — Непременно.

Пришла очередь и Сократу произнести заздравное слово. Обращаясь к Алкивиаду, он сказал:

   — Я не знаю, что ты ещё совершишь, Алкивиад. Но вот наилучшее из всего, что ты сделал для себя: ты вернулся в Афины. И афиняне говорят, что из всего прошедшего наилучшим является настоящее, потому что ты вернулся. Афиняне, однако, могут заблуждаться и со временем назовут наилучшим другое время. Но для тебя, Алкивиад, уже ничто не переменится: это — твоё наилучшее время, это — наилучший из твоих пиров. Сегодня тебя чествуют за многие твои победы, но по-настоящему ты одержал лишь одну великую победу — победу над самим собой. И как надо знать себя, чтобы победить! Не один ведь только случай движет нами, но и разум. Волна сколько угодно будет бросать корабль туда и сюда, но, чтобы плыть, нужен парус. И вот разум — самый чудесный из всех парусов, парус, наполняемый ветром знания...

Сократ любил Алкивиада, гордился им, радовался его возвращению и славе, восхищался его мужеством, силой, красотой, верил в его воинский гений, но в одном всё же отказывал ему — в разумном постоянстве. Сократ и теперь не верил тому, что Алкивиада возвратила в Афины его разумная воля, а не богиня Тихе, госпожа случая и удачи.

Подтверждением этому был рассказ самого Алкивиада, навестившего Сократа на третий день после пира. Алкивиад пришёл один, в сумерках, в простом наряде. Простой наряд и сумерки избавили его от зевак, которые все эти дни преследовали Алкивиада, где бы он ни появлялся. Уставший от пышных встреч, от громких речей, он пришёл к Сократу для тихой задушевной беседы.

   — Прости меня, учитель, — сказал он, обнимая Сократа. — Теперь ты видишь, кому я принадлежу, — толпе. Постоянно — толпе и так редко — самому себе. А простить прошу меня за страдания, которые невольно доставил тебе своим существованием. Я знаю, что тебя здесь оскорбляли, преследовали, что тебе грозили судом и расправой за мои проступки, что тебя покинули многие друзья и ученики, страшась за собственную шкуру, и тем самым обрекли тебя на бедность... Лучше бы я умер тогда — и сам не страдал бы, и у тебя не было бы напрасных хлопот.

   — Никто не знает, что лучше, — ответил Алкивиаду Сократ. — Если мы живём, то это для чего-то нужно. И мне думается, что справедливо одно из двух: либо после жизни ничего не будет — и тогда она всё, чем мы обладаем; либо после здешней жизни, бестолковой и трудной, наступит другая жизнь, осмысленная и лёгкая, — тогда здешняя существует как ступень к той, как приготовление к другой, как обучение для иных мыслей и дел. Словом, никто не знает, что лучше — жить или не жить. Так что и твои слова — только слова.

Небо зажглось звёздами, улёгся ветер, сумрак наполнился голосами людей, собирающихся к ужину, поплыли запахи стряпни, дым. Шорох в деревьях — устраиваются на ночлег птицы. Лают собаки — выползли за ворота, когда спала дневная жара, лают на скот и на прохожих. Над Акрополем движутся факельные огни — ходит ночная стража. И уже откуда-то доносятся звуки весёлой флейты: где-то начался пир.

Ксантиппа вынесла столик во двор, поставила у стены, обвитой виноградом, зажгла масляную плошку. Принесла вино, хлеб, сыр. И когда Сократ и Алкивиад сели к столу, отошла в сторону, долго глядела на Алкивиада, на его лицо, освещаемое огоньком плошки, задумчиво улыбалась и, должно быть, думала о том, как быстро летят годы, — ведь ещё совсем недавно, казалось, Алкивиад приходил сюда мальчиком, а теперь вот зрелый мужчина с сединой в волосах.

— Что же было, Алкивиад? — спросил Сократ.

Алкивиад стал рассказывать, облокотись на стол, то роняя голову, то поднимая глаза на Сократа.

...Он покинул ночью «Саламинию» и укрылся у незнакомых людей. Они могли выдать его, но не выдали, хотя знали, кого укрывают и какая награда обещана тем, кто выдаст его. Бедные люди не позарились на золото. Вот ведь какой невероятный случай, первый в цепи десятка других! Потом он переправился на Пелопоннес на торговом судне, скрывался в Аргосе, боясь и афинян и спартанцев и надеясь, что афиняне одумаются, простят ему юношеский грех ради великого дела, которое он начат в Сицилии. Ждал добрых вестей из Афин, но не дождался. Не хотел, однако, прозябать в безвестности, навсегда распрощавшись с мечтами о славе, и обратился к Спарте. К тому времени он успел принести Спарте много вреда, тысячи спартанцев потеряли жизни, сражаясь с воинами Алкивиада у Мантинеи... Теперь он пообещал спартанскому царю Агидему, что принесёт ему пользы больше, чем доставит вреда. Спартанцы поверили ему. Но пользу свою они видели только в одном — в победах над афинянами. И Алкивиад принёс им эти победы.

   — Они давались нелегко, — рассказывал Алкивиад. — Порой мне казалось, что поражение было бы желательнее, что оно отрезвило бы меня, остановило ту ужасную работу, в результате которой между мной и Афинами стремительно вырастала степа. Но я не знал поражений. Ни в чём...

И это была правда. Он легко соблазнил жену царя Агидема Тимею, и она родила от него сына, которого назвала Алкивиадом. А когда ему сказали, что он этим поступком оскорбил царя, он ответил, что спартанцы должны радоваться содеянному им, так как отныне на спартанский престол взойдут его потомки...

Агидем в конце концов решил избавиться от Алкивиада. И не только потому, что тот соблазнил Тимею. Бесчисленные победы Алкивиада породили среди спартанцев, как весенний дождь порождает траву, сотни завистников. И однажды, когда Алкивиад находился в Ионии, спартанские эфоры прислали туда приказ убить его.

   — Но боги были на моей стороне, — сказал Алкивиад. — Среди спартанцев нашлись верные люди, которые тайно предупредили меня о приказе эфоров. И те, кому было приказано убить меня, погибли сами.

   — Тогда ты вспомнил об Афинах, Алкивиад? — спросил Сократ. — Спарта стала для тебя врагом, и ты вспомнил о родине, верно?

   — Нет, — тяжко вздохнул Алкивиад. — Я не смел тогда подумать об Афинах. Нет, не смел. Я перешёл на сторону персов, Сократ. К сатрапу АртексерксаТиссаферну. И понравился ему.

Персидский сатрап Тиссаферн, по свидетельству тех, кто хорошо знал его, был коварным и злым человеком. Чтоб понравиться ему, надо было проявить недюжинную изворотливость и способность хамелеона. Впрочем, в искусстве менять свой облик, приспосабливаться к образу жизни других народов Алкивиад превзошёл многих. В Спарте его видели отпустившим длинные, ниже плеч волосы. Говорили, что он купался там в холодной воде, чего никогда не делают благоразумные афиняне, ел чёрный ячменный хлеб, не пользовался благовониями, постоянно занимался гимнастикой и носил простую одежду. Зато в Ионии являл собой нечто совершенно противоположное: казался человеком изнеженным, предавался утончённым удовольствиям и был легкомыслен, как юноша. Во Фракии же был грубым, много пил, скакал на лошадях, охотился на диких кабанов и любил опасные мужские игры.