Расстановка - Константин Рольник

— Хм… Борис, все это слишком фантастично. Допустим, я на секунду поверю в твою версию. Сразу бьет в глаза логическая неувязка. Ты говоришь: сеть "Нанотех" мощнее атомной бомбы, если ее использовать как оружие. И тут же утверждаешь, что ее владельца поймали как кролика. Притащили в тюрьму, давили на него, погубили. Так почему ж он не отбился от нападавших? Почему он не установил с помощью этой сети тот общественный строй, который считает справедливым? Ведь нынешние порядки, как я понял, его не устраивали? Борис, ты ведь это имел в виду, говоря об убеждениях? У него был свой план справедливого устройства, как я понял. Так почему он, имея в руках оружие мощнее ядерного, не захватил в стране государственную власть, чтобы реализовать свои представления о добре?

— Ох… — тяжело вздохнул Тулинцев — Надо знать характер покойного Алексея, чтобы это понять. Тут действительно, без бутылки не разберешься…

— Ну, давай откроем еще бутылку. Вот. Твое здоровье, Борис. Итак?

— Вот смотри, Никита. Ты услышал о том, что у человека есть свой план переустройства. И есть в руках сила. Ты сразу спросил: почему же он не захватил государственную власть? Это типичное мышление политика. Хоть ты и не занят политическим сыском, но ты из Конторы, а там все мыслят именно так. Кстати, в противоположном лагере, у бунтовщиков — та же логика. Но если бы она у всего населения была такой же — мы не испытали бы катастрофу девяностых годов. Левшов, в разговорах со мной, часто задавался вопросом: почему распался Савейский Союз. Одной из причин этого распада он считал… что бы ты думал?

— Ну… Даже не знаю.

— Максимализм савейских людей! Не рабскую покорность, не овечье следование любой "политике партии", не пассивность, не безыдейность, не мещанскую бесхребетность — а противоположную черту. Максимализм. Видишь, насколько неадекватным было сознание этого человека? Он не понимал, что максимализм и энтузиазм сопровождают этапы роста, а для упадка характерно обратное — цинизм, прострация, утрата идеалов и стремление к личному преуспеянию за счет краха целого. Взять хотя бы Ромейскую империю в период упадка — там было тоже самое.

— Да уж. Ни следа максимализма. Сами открывали ворота варварам…

— Вот видишь. Один пример, а уже видно — в области обществоведения и политики Левшов был сущим младенцем. А ты спрашиваешь, почему он не взял власть. Да если бы сознание современников Левшова не было реформистским, благостным и примиренческим — еще вопрос, чем бы все кончилось в девяностые годы. Дельцин бы победил, или взяли бы верх другие силы, подлинно прогрессивные. Кстати, Левшов победу Дельцина именовал не иначе, как "революцией". Я, говорит, пережил одну революцию, и больше не желаю видеть ничего подобного. Ну вот, видишь: человек именует реакцию "революцией". Это что, адекватно? Дальше ехать некуда. И вот эта боязнь потрясений, сладенький пацифизм и абстрактный гуманизм, о неправильности и вредности которого постоянно, со школы еще, нам твердили — да Левшов не слушал, очевидно — сыграли с ним злую шутку. Конечно, он был гением в области техники и инженерии. Был он и смел, и стоек, и убеждения имел. Пожертвовал жизнью ради своего пацифизма. В моральном отношении — чистый человек. Но как политик и философ он мне напоминал…

— Кого напоминал?

— Знаешь… Какого-то гомункулюса из пробирки, успевшего подняться до сверхклассовой морали в классовом обществе. Он поднялся до общечеловеческой морали, хотя человечество далеко не едино. Живя в первобытном лесу, он его принимал за райский сад, где волк и ягненок мирно пасутся бок о бок. Ну, и понятно, что первый же волк…"

В наушниках воцарилось скорбное молчание. Наконец, вновь раздался голос Тулинцева. Опьянев, он говорил все невнятнее, но речь оставалась членораздельной:

"— Покойный вообще относился к политике насторожено. Если средний обыватель называет ее "грязным делом", то он именовал борьбу политических групп "обезьяньими играми". Независимо от того, какие идеи стоят за каждой из этих групп.

— Вот как?

— Да. И я сильно подозреваю, что в число таких "обезьяньих игр" он включал даже войну с алеманским фашизмом, да и вообще всякую попытку угнетенных распрямить спину и добиться своего освобождения. В истории таких попыток было немало. Ты слушаешь?

— Да, да. Борис, я хочу знать о покойном Левшове все. Понимаешь, абсолютно все! Взгляды, привычки, страхи, странности, фобии…

— Была у него фобия. Он боялся партий и групп. В любой организации ему чудилось что-то зловещее. Ну, ясно, что с таким настроением он не мог опереться ни на одну из групп нашего общества. Еще такая особенность была: очень хорошо знал историю техники, но вырывал ее развитие из общего потока… И ставил как бы над обществом, вне общества.

— Что-то вроде техницизма? Самодовлеющего, не так ли?

— Угу. Алексею даже не приходил в голову вопрос: почему изобретение паровоза в Инглезии изменило эту страну, а такое же изобретение в Рабсии, в те же годы — не привело ни к чему. У нас ведь паровоз долго оставался лишь игрушкой… Из-за того, что политический режим в Империи был, мягко выражаясь, неблагоприятным для прогресса. И вот эту связь между политическими переворотами и внедрением новой техники, скрываемой под спудом старой элитой, он не всегда осознавал ясно. Он еще мог признать необходимость революции для прошлой эпохи, для электрификации Рабсии. Но признать ту же самую закономерность для сегодняшнего дня — никак не хотел. Верил в "лимит на революции", поставленный то ли богом, то ли кем… Нет, дорогой Никита. Гениальный инженер Левшов не был ни шантажистом, ни "ужасистом", ни бунтовщиком, ни политическим заговорщиком. Он был просто мирным, хорошим человеком. Слишком хорошим для нашего грешного мира. Потому и погиб."

На сей раз молчание длилось долго. Прервал его жесткий, рубящий голос Доброумова.

"— Что ж. Я все понял, Борис. И не только о Левшове. Я многое понял о тебе самом.

— Вот как? И что вы обо мне поняли?

— Ну, сам посуди. Политическую лояльность ты считаешь обывательщиной и бесхребетностью. Дельцина считаешь реакционером, и вместо него хотел бы видеть у власти какие-то "прогрессивные силы". Ты не отрицаешь борьбу классов, и сочувствуешь в ней "угнетенным", как сам выражаешься. О временах Империи отзываешься непочтительно. Считаешь возможной и необходимой революцию, даже в наши дни. Воспеваешь максимализм, как сейчас говорят — "крайнизм". А тебе не кажется, что все это похоже, как две капли воды, на идеи Союза Повстанцев? Неужели ты с ними?

— Да вы что! — Тулинцев внезапно перешел на "вы". Он протрезвел, и голос его напрягся — Вы же, перед тем как со мной знакомиться, наверняка проверили меня, тысячу раз. Да, идеи повстанцев весьма привлекательны, что тут скрывать. Но я вовсе не склонен к авантюрам. Если хотите знать — я тоже обыватель! Просто я чувствую внутренне: плохо быть мещанином. Возможно, я променял право первородства на чечевичную похлебку. Но изменяться в моем возрасте уже поздно, да и безответственно. У меня ведь семья, дети, лаборатория… А все что я говорил, это просто философские рассуждения. Между мыслью и действием огромный разрыв. Я к другому веду. Я вас тоже призываю быть ответственным. Если вы получите доступ к этой сети — вы оглянитесь, подумайте… Стоит ли вручать такое изобретение, планетарного масштаба, вашим нынешним коллегам? Убежден, что нет. Пусть оно лучше сгниет под сукном, так мы хоть избежим мировой войны. В одиночку вы им воспользоваться тоже не сможете. Пример Левшова поучителен. А о том, чтобы передать секрет повстанцам, я и речь не веду. Как вам поступить с "Нанотехом" — это дело совести. Вашей, личной совести. И никто не сможет решить за вас эту моральную проблему."

Моральная проблема … Да, она стала безмерно сложной, после того что узнал Никита о возможностях сети "Нанотех". Но Доброумов не заглядывал столь далеко. Сейчас перед ним стояла задача сыскная.

Один из научных сотрудников, Абашкин, выдвинул гипотезу: ключом для доступа в сеть могут стать биометрические данные младшего брата изобретателя, Александра Левшова. Тринадцать лет назад, перед распадом Савейского Союза, восьмилетний Саша поехал в гости к дяде, в одну из южных республик. Внезапно там вспыхнул межнациональный конфликт, родственники мальчика были убиты, а сам он пропал без вести. Жив ли он? Что с ним сталось?

Чтобы выяснить это, Доброумову предстояло совершить должностное преступление — превысив свой уровень доступа, получить в архиве сводку за искомый период обо всех детских домах и спецприемниках, о беспризорных и потерявшихся детях. Подполковник был готов на такое нарушение. Информация о беспризорниках вдруг стала ключевой для проекта. А доложи он об этом по начальству, началась бы многолетняя канцелярская волокита.

Никита уже продумал, как подобраться к нужным файлам, обойдя режим секретности. В архиве он всякий раз заполнял бланк разрешения, куда вписывались номера и названия требуемых файлов. Это разрешение подписывал чиновник, отвечавший за секретность. Выносить информацию из компьютерного зала запрещалось. Но Доброумов увидел в режиме одну брешь. Он решил заполнить бланк разрешения именами файлов, на доступ к которым имеет право. Затем отнести бланк на подпись чиновнику. Перечисляя файлы, Никита оставит скобки незакрытыми. Получив подпись контролера, он впишет имена файлов, на которые права не имеет — после чего закроет скобку. При такой афере надо было обратить особое внимание на цвет чернил, на почерк. Дело облегчалось и тем, что Никита многие годы работал в архивах и был хорошо знаком с чиновником, отвечавшим за секретность. Бдительность контролера притупилась, на незакрытую скобку тот не обратил бы внимания. Получив таким образом доступ к файлам, Никита войдет в компьютерный зал, и снимет с монитора информацию. Для этого он решил использовать миниатюрную цифровую видеокамеру, замаскированную под перстень и невидимую для любых детекторов. То была новейшая разработка его НИИ.