Охрана - Александр Торопцев

Почему полковник сказал, что этот чайник (или не чайник?) ехал за ним километров тридцать? Случайность?

Почему после того, как Николай на чьем-то дне рождения сказал командиру части о наркоте, некоторые офицеры стали обходить его стороной при встрече? Случайность?

Почему вдруг резко изменился бывший прапорщик Петька? Даже гуляя по гаражной улице, он, трижды такое было, не заглянул к нему, хотя раньше буквально липнул к гаражу Николая? Случайность?

Почему никто из бывших сослуживцев не посетил его в больнице? Два дня для этого – мало или много?

Где он видел (ведь где-то он видел!) этого чайника или не чайника?

Сможет ли он теперь работать в охране?

Как долго будет болеть?

Эти вопросы тревожили его. Он знал, что в одиночку со страхом бороться сложно. Но жене и сыновьям передавать свой страх не хотел. Мужчина все-таки. Муж. Володя приехал на второй день, но быстро покинул палату. Позже Николаю удалось поговорить с ним, рассказать все о своем страхе. Реакция двоюродного брата была неожиданной. «Не выдумывай. Это все случайности», – сказал он и поспешил закрыть тему.

Дома страх его не отпускал. Ему даже сны снились страшные, истомлявшие его не ночью, но днем.

Гаражные люди относились к нему по-прежнему уважительно. Человек знает и любит технику – это здесь главное. Это дороже золота и долларов. Николай, благо дни стояли теплые, не дождливые, душой отдыхал на гаражной улице. По выходным было хорошо в семье, с женой, Иваном, Денисом. Ночью они оставались в своих снах, и даже близкая, теплая жена не могла, как бы не любила его, сопровождать мужа в его снах, страшных. Николай стонал во сне, покрикивал, просыпался, улыбался жене, охал, неловко поворачиваясь, засыпал. Она держала его руку в своих ладонях, пытаясь изо всех сил перелить себе хоть чуточку мужнину боль. Не догадывалась о его страхе – он всегда такой смелый был!

Однако время шло. Через две недели Николаю заметно полегчало. И теперь уже остановить его было невозможно. А тут и случай подвернулся: бывший сослуживец Николая собрался в столицу по делам. Он был моложе Касьминова на пару лет. В часть прибыл с таким же опозданием. Жил в такой же пятиэтажке, они здоровались со своих балконов. Виктор Бочков, так звали балконного соседа, через год после увольнения Касьминова получил должность, а еще через полгода ему присвоили звание подполковника. Николай завидовал ему, но отношения у них оставались приятельскими.

– Ты извини, что я в больницу к тебе не приехал, отца хоронил, потом девять дней, сам понимаешь, суеты много, – сказал Виктор, выезжая из военного городка.

– Да ладно, – по-простому ответил Николай. Он уже привык к подобным извинениям и даже сделал для себя странный астрологический вывод. – Год этот у всех плохой. Не только у тебя да у меня.

– Может быть, – Виктор вел машину уверенно, но в Москву он собрался не от хорошей жизни.

С командиром части у него трений не было. Но и время Бочкова подходило к концу, к печальному для любого офицера финишу. Бросать службу он не хотел. Готов был отправиться за полковничьей должностью хоть на луну. Но даже на луне, если бы там стояли российские дивизионы ПВО, места бы ему не хватило. Он это знал. И не обвинял никого. Предложение намного опередило возможности спроса. Шло мощное сокращение армии, в том числе войск ПВО. Этим сказано все. Бочков совершенно точно знал, что дни его в армии сочтены, но делал все от себя зависящее, чтобы найти выход из безвыходного положения. О гражданке он думать не хотел и все же готовил мосты и здесь.

У ворот конторы Виктор высадил Касьминова, сказал:

– Я приеду за тобой через пять часов. То есть в 16.45. Пока.

Человеком он был исключительно надежным.

Николай хлопнул дверцей, развернулся, сделал четыре шага к калитке, поднял почти выздоровевшую правую руку, нащупал на калиточном косяке со стороны здания конторы теплую кнопку, нажал, услышал резкий, противный, как в школе, голос звонка, и через минуту увидел в распахнутой двери здания конторы Петра Польского.

– О, какие люди! Хорошо выглядишь, честно говоря!

Николай открыл калитку, осторожно ступая, будто боясь кого-то здесь, во дворе конторы, разбудить, сделал несколько шагов. Поздоровались, обнялись.

– Ну, как ты, оклемался?

– Нормалек. В следующую субботу хочу выйти на работу, – сказал Касьминов, вопросительно посмотрев в глаза Петра.

Польский понял вопрос. Но говорить на ходу не стал, прошел, пропуская вперед Касьминова, покачал головой, обогнал его по пути к пульту, придвинул стул, сам сел в крутящееся кресло, убрал звук телевизора.

– У нас тут такое было! Бакулин как с цепи сорвался, честно говоря. В начале июня сцепились они с Воронковым. Серега сам виноват, честно говоря. Мы дежурили с ним и с новеньким, инженером каким-то, так, ничего парень, но гражданский, чего с него возьмешь. И, представь, в двенадцать часов дня Серега уходит. Сказал, что на минутку. Мне-то и в голову не пришло, куда он и зачем. В магазин, думаю, за молоком. А тут Бакулин пожаловал. В бухгалтерию ему нужно было, счет подписать. Воронкова нет и нет. А тут генеральный звонит, просит выделить человека на полчаса. Я посылаю к нему молодого, сам один здесь остался. Звоню в комнату отдыха, Федора там нет. Подъехала машина – я к воротам. Все бегом. Прибыла какая-то делегация. Я вызываю Ангелину, она их проводит в третью переговорную, опять машина, я к воротам. И опять бегом сюда. Звоню Федору. Слава богу, он уже вернулся из бухгалтерии. Выйди, говорю, на пару минут, подстрахуй, Серега на минутку в магазин пошел.

Стоим с ним на пару. Сереги нет и нет. Полчаса стоим, час. Федор психует. Мне, говорит, в ЧОП надо. Наконец, вернулся от генерального молодой. Я к Федору: ступай, говорю, мы тут управимся. Он, чую, решил с Серегой разобраться по-серьезному. Еще полчаса прошло. Наконец появляется Серега. Идет, как ни в чем не бывало, песенки мурлычет под нос – довольный! И говорит мне, будто не замечая Федора: «Иди, брось кости на койку!» Тут уж Бакулин момент не упустил.

– Опять поцапались, – усмехнулся Николай, мол, мне бы их заботы.

– Я бы так не сказал, честно говоря. Федор сначала кипятился, но люди же туда-сюда ходят, опять делегация прибыла, им-то не до наших разборок. Он остыл и приказал на следующий день собрать всех начальников смен на объект. А нам приказал писать объяснительные.

– Он это любит!

В тот день Сергей Воронков был на высоте. В течение десяти минут он снял боль у главбуха одной крупной фирмы. Тридцатипятилетняя бабенка была от него в восторге. Она усадила его после сеанса за стол в небольшой комнатке, смежной с ее роскошным кабинетом и с окнами на богатенькие дворики Старого Арбата, и спросила: «Чай, кофе, коньяк, виски, а может быть, ром, чача, текила – у меня в баре есть все!» Она была приветлива и хороша собой. Но Сергей Воронков в тот день был очень занят. Чашку чая он выпил, принял из ее рук двадцать долларов, визитную карточку, обещал позвонить завтра вечером и с видом чародея, жреца, мага и мудрейшего врачевателя современности покинул покой главбуха, проклиная тот день, когда поступил в контору, хотя и не очень проклиная, потому что именно Татьяна Николаевна, начальник отдела рекламы конторы, навела его на прелестную главбухшу, чувственную, по всему видать, азартную стерву. Рвануть бы в ее «вольво» на природу в ее ближайшее Подмосковье, неподалеку от Соколиной горы и… А тут этот долдон Бакулин, блеклоглазая серость. Надоел. Ух, как же он ему надоел.

– Чего ты волну гонишь? Переработал, что ли, за меня? Так я тебе заплачу. Сколько тебе надо? Вот возьми десяточку! – с ехидцей сказал Воронков Бакулину. – А объяснительные доносы ты можешь и сам написать. У тебя это получается лучше.

Бакулин, услышав эти слова, повторил приказ, записал его в «Книгу распоряжений» и уехал в ЧОП.

– Я лично ничего писать не буду! – отрезал Воронков. – Много чести этому долдону-недоумку.

– Честно говоря, подвел ты меня, Сергей. Хоть бы сказал, куда ты и зачем. Что я ему напишу, сам посуди?

Сергей посмотрел на грустного Польского, вспомнил почему-то изящный крестик на пышной груди главбухши и уверенно заявил:

– Пиши все, как есть. Виноват, так виноват. Тебя еще впутывать в это. Плакать не буду. Я и сам хотел увольняться из этой дыры. Завтра заявление напишу. Такие деньги я за пять дней заработаю.

Он так и сделал. Утром законопослушные, но очень недовольные начальники смен, Польский и Прошин, сидели в комнате отдыха охранников. Бакулин прочитал заявление, сказал победоносным голосом: «Я не вижу объяснительной» – и стал внимательно читать сочинение Польского. «Подпиши, – потребовал Воронков. – Мне с тобой некогда болтать. Не подпишешь, без тебя обойдусь. Не велика шишка. Между прочим, у меня в ЧОПе ни одного документа нет, как тебе хорошо известно. Так что подписывай, и я пошел». Он забросил на плечо сумку, хотел взять заявление, но Бакулин опередил его: «Почему не подпишу? Баба с возу, как говорится». – «Так-то лучше. До свиданья, господа бывшие офицеры!» – сказал Воронков, и больше он в конторе не появлялся. Даже простынь, полотенце, наволочку и байковое одеяло не взял (за ними, впрочем, Валентин, его зять, тоже уволившийся через неделю, приходил). В комнате отдыха стало свободнее, Бакулин чувствовал себя победителем. Действительно, он одержал окончательную и бесповоротную победу. Чудак, он не знал, что эта победа сыграет для него отнюдь не положительную роль годом позже. Он вообще мало думал над тем, что будет через год-два-три. Победил – и хорошо. Проиграл – не печалься, дерись, бейся. Победы любят упрямых и драчливых. Так он думал, не зная, что победы могут быть пирровыми, кадмейскими, наполеоновскими. Наполеон всю жизнь побеждал. И каких противников! Побеждал, чтобы потерпеть сокрушительное поражение при Ватерлоо. А другие военачальники гораздо чаще проигрывали, чем выигрывали сражения. Но при Ватерлоо они сыграли одну из главных ролей в разгроме Наполеона. Победа коварна. Это тебе не дурочка с переулочка, млеющая на кухне в ожидании победителя, которого сначала нужно встретить, накормить, затем ублажить в постели и с покорной улыбкой проводить до двери. Это так себе, не победы, а усмешки судьбы…