Белый континент - Татьяна Минасян

Между тем, зима медленно и крайне неохотно, но все же приближалась к своему завершению: термометры по-прежнему показывали самое большее пятьдесят градусов мороза, но полярных сияний становилось все меньше, а край неба над холмом в середине дня начинал немного светлеть. Начался август, и Руал, видя, что часть снаряжения все еще недостаточно подготовлена к походу, неустанно подгонял своих людей, пугая их тем, что они не успеют выехать с барьера до первого рассвета. Впрочем, полярники и так выкладывались на работе полностью, тем более что их предводитель постоянно подавал им личный пример, успевая сделать за день невероятно огромное количество разных дел. Праздники и выходные кончились — остались только не особенно долгие послеобеденные посиделки на кухне, но даже во время них друзья продолжали обсуждать лыжные крепления, упряжь для собак и порядок упаковки в ящики продуктов.

А вот темы вечерних бесед, которые устраивались в темноте жилой комнаты, когда все девять мужчин уже лежали на койках, к концу зимы изменились. То один, то другой путешественник теперь вспоминал о том, что их тесная компания — не единственные люди, дожидающиеся светлого времени года на белой поверхности Антарктиды, и негласный запрет на разговоры об этом, продержавшийся всю зиму, был так же негласно и незаметно снят. Споры о том, мог ли Роберт Скотт уже выступить в поход к полюсу или в том месте, где расположился его лагерь, тоже было еще слишком холодно, завязывались почти каждый вечер. И хотя большинство полярников, включая Амундсена, считали, что группа Скотта выбрала для зимовки чересчур ветренную область, а значит, погода у них должна была быть гораздо хуже, чем на барьере Росса, мысли о том, что их соперники, возможно, уже находятся на пути к цели, в буквальном смысле слова витала в воздухе. И чем ярче становилось днем небо над горизонтом, тем тяжелее норвежцам было оставаться в лагере и заниматься повседневными делами. А когда все работы по подготовке снаряжения были, наконец, завершены, ожидание начала похода к полюсу стало и вовсе невыносимым.

Руал и сам умирал от нетерпения, а потому отлично понимал своих товарищей. И, в конце концов, дождавшись небольшого потепления, когда термометр показал "всего лишь" сорок с лишним градусов холода, начальник экспедиции дал команду двигаться в путь.

Вместе с ним в нагруженные сани забрались еще семеро полярников: все, кроме Линдстрема. Руал взял бы с собой и его — ему не хотелось лишать такой чести, как открытие полюса, никого из тех, с кем он пережил зиму — но добродушный и смешливый повар неожиданно сам отказался от участия в походе, заявив, что для него это путешествие будет излишне тяжелым и что он предпочитает пожить на Фрамхейме в тишине и покое. С уезжавшими товарищами Линдстрем попрощался без особой торжественности, словно расставание с ними должно было быть совсем не долгим. Да и они не стали лишний раз оглядываться на оставшийся позади дом — все вели себя так, словно и правда отправлялись в очередную поездку по устройству складов, а не в поход, который должен был сделать их всемирно знаменитыми.

Запряженные в сани собаки радостно виляли хвостами, предвкушая стремительный бег по гладкому снегу. Это, впрочем, не мешало псам из разных упряжек облаивать друг друга и выжидать удобного момента для драки — казалось, желание потрепать друг друга возникло у них одновременно с необходимостью приниматься за работу, поскольку на зимовке гулявшие свободно собаки почти никогда не скандалили. Но на этот раз все попытки мохнатых членов экспедиции выяснить отношения были пресечены в зародыше. Амундсен дал команду стартовать, щелкнул по снегу кнутом, и вереница облегченных саней сорвалась с места и помчалась по твердому снежному насту, быстро набирая скорость.

На следующий день путешественники впервые увидели над горизонтом краешек алого восходящего солнца. Наступила весна.

Глава ХХ

Антарктида, мыс Эванс, 1911 г.

Очередная затянувшаяся на несколько дней пурга приводила Эдварда Уилсона в противоречивые чувства. Жаль было терять время, прячась в доме, вместо того, чтобы заниматься обучением лошадей и другими важными делами, но зато именно в такие дни у него появлялась возможность привести в порядок свои рисунки. И при этом не мучиться совестью, что он занят никому не нужной ерундой вместо какой-нибудь серьезной работы.

Хотя некоторые сомнения в том, что ему стоит возиться с акварелями, не оставляли Уилсона даже в те моменты, когда ему все равно нечего было больше делать. Так было и теперь: он сидел за своим сколоченным из ящиков "письменным столом", осторожно разглаживал на чертежной доске один из сделанных осенью эскизов и не мог избавиться от легкого чувства вины. Это чувство отравляло радостное предвкушение сложной, но приятной творческой работы и почти никогда не давало Эдварду погрузиться в мир красок полностью, отрешившись от всего, что окружало его в реальности. А серьезное отношение остальных полярников к его картинам только усугубляло ситуацию: они, видя, что научный руководитель экспедиции уселся рисовать, начинали разговаривать приглушенными голосами и старались не подходить близко к его столу, чтобы не мешать творческому процессу, а Уилсон злился на себя за причиняемые друзьям неудобства.

И все-таки не рисовать он не мог. Закаты и восходы, которыми он любовался во время устройства продовольственных складов, до сих пор стояли у него перед глазами, несмотря на то, что наяву Эдвард не видел солнца уже больше трех месяцев. Небо розовых, бледно-оранжевых, лимонно-желтых и даже зеленоватых оттенков, снег, освещенный алыми, лиловыми или нежно-сиреневыми лучами, серо-черный, искрящийся золотом океан — все это просило, умоляло, а порой даже требовало от Уилсона, чтобы он перенес это на бумагу, чтобы все эти красочные пейзажи не исчезли навсегда с наступлением полярной ночи. Можно ли было проигнорировать столь горячие просьбы и приказы?

Уилсон открыл коробку с красками, развернул обмотанную чистой тряпкой кисть и придвинул поближе две кружки с уже растаявшим снегом. Потом он осторожно брызнул на бумагу водой и несколько секунд смотрел, как расплываются водяные капли, медленно впитываясь в размеченный карандашом лист. Не спеша обмакнул в воду кисть и принялся смешивать на куске стекла белую, красную и синюю краски, то и дело поднося его к ярко-светящейся горелке, недовольно морщась и добавляя к уже имеющейся смеси побольше какого-нибудь из этих трех цветов. Наконец, пятно краски на стекле приобрело именно тот сиренево-розовый оттенок, которого художник добивался. Он еще раз брызнул на бумагу чистой водой и начал торопливо переносить этот нежный цвет предрассветного антарктического неба со стеклышка на лист, в то место, где виднелась обозначающая именно этот оттенок маленькая карандашная пометка.