Последняя битва - Александр Прозоров

— Здрав будь, Андрей Васильевич! Чего невесел?

— А чего мне веселиться, бек? Полоцк сгорел, половина людей потеряна, уцелевшие все побиты изрядно. Стрельцы, что со мной, это самые крепкие. Остальные вместе с воеводой Волынским на Великие Луки отправились — раны лечить.

— А мы ляхов побили преизрядно, — похвастался татарин. — Мыслю, в разных местах не меньше полутысячи неверных вырезали.[26] Коней много взяли, доспехов крепких, возком, прочего добра разного. Казаки же который раз обозы из Польши выводят и до дома отсылают. Мыслю, им там ныне весело.

— Будет и на твоей улице праздник, Урук-бек. Дело наше еще не окончено. Так что разбивай людей на сотни и тропинки окрестные, как прежде, сторожите. Коли армия чужая пойдет али полки крупные, то пропускайте. Дозоры же или отряды малые — тех вырезайте под корень. Нечего им по нашей земле бродить.

— Как скажешь, княже! — Татарин ускорил шаг, уже примериваясь к близкому стремени. — Великому государю для нас служить в радость!

Конная полусотня отвернула, через поле умчалась в ближнюю рощу и исчезла под кронами.

— Кому война мачеха, кому мать родная, — вздохнул стрелец, провожая их взглядом.

— Зато смерть у всех общая, — ответил ему Андрей. — Никого вниманием своим не обойдет.

Поздно вечером они добрались до Сокола, вошли в ворота и буквально упали за воротами в заготовленные гарнизоном на зиму сено и солому. Все устали до такой степени, что не могли даже есть и пить, засыпая на ходу.

На рассвете думного дьяка узнал среди стрельцов князь Шеин, с коим Зверев познакомился еще на совете у Молодей. Он был совсем молод, даже борода толком не выросла и больше походила на легкую опушку по подбородку. Острый нос, ярко-синие глаза. И вечный насморк, вынуждающий то и дело подтирать нос. Ныне, правда, бородка загустела и порыжела, но вот носом он хлюпал, как и прежде.

— Андрей Васильевич?! Откуда ты здесь, княже, какими судьбами? Сказывали, тебя государь в Разрядный приказ определил!

— Вот я здесь и нахожусь по делам разрядным, Василий Борисович. По делам разрядным, порубежным, местническим.

— Да, я слышал, — кивнул воевода. — Это ты так ловко татар и казаков разослал, что к османскому псу ни единый обоз за месяц не дошел. Отчего же ты в Полоцк забрался? Нечто с руки думному дьяку самолично саблями махать? Твое дело — пером да бумагой сражаться.

— Вот от такой битвы и утек, княже, — рассмеялся Андрей. — У вас здесь, в крепости, баня есть? Я, почитай, месяц не мылся и не брился. Сам себя у зеркала не признаю.

— Будет, все будет. Баня еще со вчерашнего дня натоплена. Вот токмо растолкать никого не удалось.

— Три дня в сече, да еще и ночь последнюю. Странно, как вообще добраться смогли.

— Ничего, теперича все позади, — утешил его воевода. — Помоетесь, отдохнете, роспись государю составите. То есть, прости, княже: ты составишь. Стрельцы же просто отдохнут. Их дело несложное: ешь, пей, веселись. Да пару раз в год из пищали в ворога постреляй, коли царь прикажет. Никаких забот, ровно у птахи небесной.

Выбравшиеся из Полоцка воины приходили в себя две недели: отдыхали, чинили одежду, проверяли оружие, залечивали легкие раны. Девятнадцатого сентября они опять увидели польские полки, которые подтянулись и сюда, к Соколу, расползаясь, словно плесень, по окрестному жнивью и пастбищам. Османская конница, по своему обыкновению, сразу сунулась к стенам и воротам, но, спугнутая парой выстрелов, отпрянула обратно к лагерю.

Стрельцы и боярские дети высыпали на стены, наблюдая за тем, как бесконечные обозы везут и везут в стан захватчиков припасы, палатки, аркебузы, пушки и бочки с непонятным содержимым.

— Господь всемогущий, — перекрестился князь Шеин. — Сила-то какая! А нас тут и полутысячи не наберется. Не удержим крепости. Ох, не удержим.

— Не боись. Нам не удержать главное, — тихо произнес возле самого его уха думный дьяк. — Нам главное — перебить их как можно более. Хотя бы тысячи три схизматиков поганых в землю вобьем — и можно уходить. Именем государевым клянусь, будет вам за то слава, почет и уважение. Давай, князь, заставим рабов султановых кровушкой умыться. Не крепость важна. Важно, чтобы из всей этой толпы после нынешнего похода возвращаться в Польшу было уже некому. Как все сдохнут, так и война сама собой закончится.

— Ты как… — передернул плечами воевода. — Ты, Андрей Васильевич, прямо как змей-искуситель нашептывать исхитряешься. Верно государь молвит, прямо как бесовским искушением возле тебя веет. Да еще возле уха левого стоишь!

— И все же меня он в думные дьяки Разрядного приказа по западному порубежью поставил, — напомнил князь Сакульский. — Крепость сия, малая и деревянная, — это просто дрова. Будут люди — новую срубим. Посему главное — своих людей беречь, а чужих истреблять как можно более. О сем в первую голову и думай.

— Ты с Иоанном Васильевичем словно по одной книге речи ведете, — ответил воевода, снова поворачиваясь к вражескому лагерю. Сбил шапку на лоб, почесал в затылке. Ухмыльнулся, громко шмыгнув носом и совсем не по-княжески подтерся рукавом.

— Ты чего, Василий Борисович? — удивился странному поведению князя Андрей.

— Ох, задумка у меня есть лихая… Еще в новиках когда был, придумал. Завсегда мечтал сделать, да токмо уж больно неладной показаться может. С нашими тюфяками старыми да приспособой одной в самый раз пошутить над ляхами будет.

— Какой хитростью? — поинтересовался Зверев.

— О хитрости вслух не сказывают, — хмыкнул князь, огляделся по сторонам, отступил от внешней стороны башни, где толпилось много стрельцов, к внутренней. — Не ровен час, услышит кто чужой, али ты сам в полон попадешь. Поляки пленников пытать страсть как охочи и в деле этом самые первые. Все до последнего слова из тебя вытянут, и что знаешь, и о чем не ведаешь.

— Коли в полон и попаду, так токмо вместе с крепостью. А тогда уже все равно будет.

— Нет, Андрей Васильевич, так не пойдет, — замотал головой воевода. — Штуку я замыслил рисковую, всяко может обернуться. Коли не по-моему пойдет, бедой кончится — тогда как? Чтобы меня предательством, как поганого Андрейку Курбского, попрекали? Такой славы мне не надобно.

— Чего же ты от меня хочешь, Василий Борисович?

— Коли в беде ты сгинешь, а я уцелею, то мне по гроб жизни с пятном этим ходить. Вместе сгинем — посмертный позор останется. Хочу я, чтобы ты государю в любом случае поведал, что деяние свое я сотворил в его славу и с твоего дозволения. Посему выпущу я тебя с избранными людьми через тайницкий ход, а уж о том, что получится из замысла моего… То получится. Коли поручение таково, то так его лучше всего исполнить.