Хризантема - Джоан Барк

— Мисако-сан, — начал Кэнсё, странно волнуясь, — простите мне мою дерзость, но я должен сказать, что вы неописуемо прекрасны в этом кимоно.

— Спасибо, — тихо произнесла она, по-прежнему глядя в чашку.

В воздухе повисло напряжение. Мисако внутренне сжалась, с опаской ожидая следующих слов. Что, если Сатико права и у монаха на уме нечто большее, чем дружба?

Не зная, как себя вести, она глубоко вдохнула, стараясь успокоиться, и быстро заговорила о том, что первое пришло в голову:

— Ах, Кэнсё-сан, мне, право, неудобно. Это моя подруга Сатико, у которой я живу в Токио, решила меня так нарядить. Она сама выросла в семье портных в Сибате и знает про кимоно все, что можно знать… Мы с ней знакомы очень давно, еще в школу ходили вместе. Сатико-сан умеет правильно надеть кимоно и затянуть оби лучше, чем любые профессионалы из модных ателье!

— Вот как? — Глаза монаха заблестели.

— Некоторые из этих вещей принадлежат моей подруге. — Мисако дотронулась до коралловой заколки в волосах и мелких украшений на поясе. — И хаори тоже ее, — улыбнулась она.

— Какая красота! — с восхищением произнес Кэнсё.

Он имел в виду украшения, но Мисако в волнении приняла его слова за очередной комплимент. Ее охватила паника.

— О нет, что вы… — пробормотала она. — Это всего лишь красивый футляр… На самом деле, если вы его раскроете, то будете весьма разочарованы… — Она запнулась, поняв, что сказала что-то не то. Лицо ее залилось краской. — Простите, я не то хотела сказать…

Священник смотрел на нее озадаченно, наклонив голову набок.

— Мисако-сан, — начал он серьезно, — я должен сказать вам нечто очень важное, потому и звонил вам в Токио…

— И пригласили сюда? — перебила Мисако, невольно отстраняясь.

— Да, — кивнул он. — Простите, что я не дал вам как следует осмотреть храм, но там мы не смогли бы поговорить наедине.

— А это так важно? — спросила она, чопорно выпрямляясь.

Кэнсё широко улыбнулся.

— Да, очень, — кивнул он. — Так важно, что я не могу без волнения об этом думать.

— Правда? — Мисако снова опустила глаза, нервно сглотнув при этом.

— Тэйсин-сан написал мне, что у черепа обнаружили редкий дефект…

— У какого черепа? — вздрогнула она.

— У того, что нашли в пруду, в саду Сибаты, — подняв брови, пояснил монах.

— О!.. Хай… Сибата, — кивнула Мисако с улыбкой облегчения. — Значит, Тэйсин-сан написал письмо? А что за дефект?

— Доктор, который исследовал скелет, сказал господину Сайто, что у погибшей девушки не было слухового канала с правой стороны черепа. — Кэнсё возбужденно наклонился вперед. — Это значит, что она была глуха на одно ухо и даже, быть может, вообще не имела правого уха!

— Хай. Понимаю. — До Мисако постепенно доходил смысл услышанного. — А это, в свою очередь, означает, что девушка выделялась среди других.

— Вот именно! — обрадовался монах. — Тэйсин-сан считает, что ее могли хорошо запомнить, и хочет попробовать отыскать ее семью.

— Тэйсин собирается сам начать поиски? — невольно улыбнулась Мисако.

Кэнсё почесал голову.

— К сожалению, я не знаю в точности его планов.

— Дедушка был бы так рад… — Мисако в первый раз с начала беседы позволила себе улыбнуться. — Отличные новости, Кэнсё-сан. Возможно, когда-нибудь нам удастся похоронить прах девушки в могиле ее предков.

Монах радостно потер руки.

— Мне очень хотелось бы при этом присутствовать.

— Мне тоже, — кивнула Мисако. — Скорее бы оказаться в Ниигате! Может быть, Тэйсин-сан уже что-то выяснил.

Теперь, когда недоразумение, виной которому были намеки Сатико, полностью разрешилось, молодые люди снова начали беседовать по-дружески, совсем как в прежние времена. Когда Мисако рассказала о своем разводе и о том, как подписывала бумаги, священник лишь горестно вздохнул. Она казалась такой хрупкой, такой беззащитной, словно птичка, привыкшая жить в клетке и совсем не знающая жизни. Хотелось протянуть руки, обнять ее, защитить, но он не мог. Лучше было сменить тему.

— Как поживает ваша антенна? — задал Кэнсё вопрос, который на самом деле очень интересовал его.

— Почти никак, — махнула рукой Мисако. — Еле теплится. Бывает, даже не знаю, что зазвонит телефон. В голове одна работа, где уж тут думать о личных проблемах.

— Ну что ж, если вы хотите окончательно от нее избавиться, то выбрали самый подходящий стиль жизни.

— Да я толком и не знаю сейчас, чего хочу, — призналась Мисако и в свою очередь решила сменить тему. — Скажите, Кэнсё-сан, вы живете в монастыре или в этом доме? — спросила она, слегка поддразнивая. — Мне показалось, что служанка вас очень хорошо знает.

— Я заходил сегодня утром, — смущенно объяснил монах, — перед тем как ехать на станцию. У друга в саду есть чайный домик… он вообще увлекается чайной церемонией, а я иногда помогаю. Вы не отказались бы выпить чаю, если его приготовит такой профан, как я?

— Почту за честь, — поклонилась Мисако.

Священник поклонился в ответ.

— Тогда я пойду разожгу угли и буду вас ждать.

Мисако принялась готовиться к церемонии. Она сняла наручные часы, потому что в чайном домике ничто не должно напоминать о времени, и кольца, чтобы ненароком не поцарапать драгоценную посуду. В сумочке, к счастью, нашлись чистые таби. Сменив носки, она, следуя указаниям Кэнсё, прошла в конец коридора и отодвинула стеклянную дверь.

Снаружи на дорожке из камней ждала пара соломенных сандалий. Мисако обулась и пошла по дорожке, которая вела через сад к маленькой хижине с соломенной крышей. Набрав бамбуковым черпаком воды из каменного колодца, она вымыла руки и постояла немного на ковре из сосновой хвои, глубоко вдыхая прохладный влажный воздух и очищая разум от посторонних мыслей. Потом сняла сандалии, отодвинула крошечную дверь и пролезла, сильно нагнувшись, сквозь нидзири-гути, низкий вход.

Маленькая комнатка на четыре с половиной татами имела одно окошко с бамбуковой решеткой. Жаровня была вделана в пол в углу, над горящими углями на треножнике стоял чайник. Налево от двери находилась токонома, где в простой глиняной вазе стояла тонкая, едва распустившаяся ветка сливы, а рядом лежал свиток. Мисако опустилась на колени и развернула его, но никаких надписей не нашла.

Головоломка требовала разрешения. Мисако сосредоточенно смотрела на чистый лист, испытывая сильное желание что-нибудь на нем написать. «Любовь есть страдание» — возник перед глазами ряд иероглифов, потом медленно растаял. За спиной послышалось бульканье воды в закипавшем чайнике.

В комнату вошел Кэнсё. Он сел на колени возле жаровни и с улыбкой поклонился, совсем не чопорно или торжественно, а как-то по-домашнему. Мисако поклонилась в ответ.

— Я не совсем понимаю… — Она указала глазами на свиток и ветку в вазе.

Он положил свои большие руки на колени и объяснил, слегка поклонившись:

— Ветка сливы означает обещание весны.

— А пустой свиток?

Монах смущенно улыбнулся.

— Я знаю о ваших успехах в искусстве каллиграфии и надеюсь, что вы окажете мне честь и что-нибудь напишете.

Мисако на коленях придвинулась ближе к жаровне.

— Мои успехи не так уж значительны… но будь это иначе, что бы вы посоветовали мне написать?

Монах наклонил голову, размышляя.

— Наверное, вот что, — медленно произнес он. — «Счастья может достичь лишь тот, кто постиг печаль». Как вы думаете, подойдет?

— Слишком много слов, — лукаво улыбнулась она.

Кэнсё задумчиво провел рукой по выбритой голове.

— А как бы вы написали?

Мисако помолчала, сложив руки на коленях.

— Может быть, вот так… Пожалуй, я бы написала: «Любовь есть страдание».

— Слишком мало слов, — улыбнулся монах.

— Тогда добавьте сами.

Поколебавшись, он медленно проговорил:

— «Любовь есть страдание. Страдание есть жизнь. Жизнь есть любовь».

— Замечательно! — прошептала Мисако, низко кланяясь.

Кэнсё ответил на поклон, потом поднялся и бесшумно вышел в соседнее помещение, где хранилась чайная утварь. Мисако осталась сидеть, чувствуя, как по всему телу разливается новое, невероятное ощущение покоя. Монах снова вошел — размеренной скользящей походкой, едва отрывая ноги от земли. Снова усевшись возле жаровни, он застыл неподвижно, повторяя про себя порядок ритуала, призванного свести число необходимых движений к минимуму. Тишину нарушало лишь уютное бормотание чайника. Чайная церемония началась.

23

В ночь на четвертое января старая крыса, грызшая картофелину в углу, услышала странный шум и насторожилась. Вытянув шею и поводя носом, она перебежала кухню и исчезла в щели между досками.

Звуком, испугавшим крысу, был болезненный кашель, который доносился из кельи Тэйсина. Монах весь горел, в горле скрипел песок, голова раскалывалась от боли. Попытавшись приподняться на локте, он почувствовал резкую боль в груди и упал без сил. Его помощник, спавший в комнате напротив, проснулся и поспешил узнать, в чем дело. Тэйсин метался в постели, отбросив одеяло, и просил пить. Младший священник кинулся на кухню и принес стакан воды, но Тэйсин осилил лишь несколько глотков и снова откинулся на подушку. Потрогав его сухой горячий лоб, Конэн сбегал в ванную за влажным полотенцем и обтер лицо и руки больного. Это вроде бы помогло: Тэйсин кивнул и слабо улыбнулся. Конэн снова пошел, чтобы намочить полотенце, но когда вернулся, больной уже спал. Из груди вырывались хрипы. Помощник еще раз увлажнил его лоб и уселся рядом на татами, скрестив ноги.