Хризантема - Джоан Барк

Джоан Ито Барк

Хризантема

1

Ветер с грохотом покатил пустой мусорный бак по темной улице Токио, подбросил в воздух и швырнул о садовую стену. Шум разорвал тяжелые оковы снотворного, и Мисако вознеслась в ночной тьме, сухим листом кувыркаясь в воздухе над скопищем незнакомых людей. Они махали руками и звали ее; резкие голоса выкрикивали имя Хидео, твердили что-то такое, что никак не хотелось слышать. Плотно зажав уши, она отдалась на волю ветра и полетела, крутясь и переворачиваясь, еще дальше ввысь, в непроглядный чернильный мрак.

Наконец, наигравшись, ветер опустил ее на илистый берег бушующей реки. Черная вода заливала ноги, проливной дождь барабанил по голове. Кровь оглушительно застучала в ушах, по телу прошла волна тошноты.

Выпростав руку из-под одеяла, Мисако нащупала выключатель, и белый потолок, покачнувшись, обрел резкость. Она рывком села в постели, обвела комнату испуганным взглядом. Никакой воды, все знакомо и привычно. Гроза бушевала снаружи, за окном, дождь тяжело долбил по крыше, побеги бамбука стучали по запертым деревянным ставням. Мисако откинулась на подушку и попыталась отделить сон от реальности.

Буря была настоящая, о тайфуне предупреждали еще днем. Поэтому они со свекровью нисколько не удивились, когда Хидео сказал по телефону, что переночует в конторе. Во время непогоды или забастовок на железной дороге большинство токийских офисов превращались в импровизированные гостиницы. Впрочем, Мисако подозревала, что на работе его удерживал не столько риск опоздать на следующее утро, сколько ночной турнир по маджонгу. Мать же Хидео, напротив, приходила в восхищение от трудолюбия сына и рассыпалась в похвалах каждый раз, когда он задерживался, что случалось в последнее время все чаще.

Женщины пообедали, посидели у телевизора. Вечер тянулся как обычно, но потом случилось страшное. Шел уже двенадцатый час, Мисако доставала постельное белье из стенного шкафа, как вдруг перед глазами вспыхнуло отчетливое видение. Тускло освещенные стены в темно-красных тонах, ее муж и незнакомая женщина, обнаженные, сплелись в объятиях на высокой европейской кровати. Хидео стонет и мерно раскачивается, прижимаясь к телу женщины.

Пораженная ужасом, Мисако упала на колени. Стеганое одеяло, невинно лежавшее рядом на соломенной циновке татами, внезапно обрело черты жаркой багровой комнаты из видения, а хлопчатобумажный матрас футон для супружеской постели будто стал частью кровати, на которой страстно извивались любовники.

Это длилось всего секунду-другую, но Мисако успела разглядеть все подробности, включая полупустую бутылку виски на столике у кровати и даже знакомую родинку на левом плече Хидео. Ноги женщины сомкнулись у него на спине.

Мисако стало дурно. Отчаянно пытаясь забыть ужасную картину, она проглотила сразу две таблетки снотворного и, проваливаясь в глубокое забытье, успела еще вспомнить широкие уродливые ступни неизвестной соперницы.

Сливаясь с шумом грозы, снизу из прихожей донеслось два удара стенных часов. Мисако уткнулась в подушку, чтобы заглушить рыдания и не потревожить свекровь, спавшую за тонкой перегородкой. Видений не случалось давно, практически с детства. Мать в свое время объясняла их чрезмерным воображением девочки, однако в ее теории концы с концами не сходились, поскольку обычно то, что видела Мисако, как потом выяснялось, происходило на самом деле. Тем не менее доказать что-либо матери было невозможно, она лишь сердилась и обвиняла дочь во лжи.

Мисако, как могла, старалась обуздать свой странный дар, изо всех сил зажмуривалась и думала о чем-нибудь другом. Мать говорила, что подобную чепуху лучше всего отгоняют арифметические упражнения. Дважды два — четыре. Четырежды четыре — шестнадцать. Восемью восемь — шестьдесят четыре. Постепенно девочка настолько овладела этим приемом, что могла заставить видения исчезнуть в тот же миг, как они являлись. С возрастом она уже применяла его почти машинально, не ощущая практически ничего, кроме внезапно возникшего желания повторить таблицу умножения. Однако в последнее время что-то изменилось, и секрет, погребенный в течение долгих лет, постепенно вновь стал выходить на поверхность. Вначале незаметно, в виде смутных предчувствий: она шла открывать гостю, который еще только подходил к дому, или, когда раздавался телефонный звонок, заранее знала, кто звонит.

Однажды, проходя мимо соседского дома, где жила одинокая старушка, Мисако вдруг ощутила сильное волнение. Ощущение беды было столь сильным, что она открыла калитку и поспешила на задний двор. Соседка лежала на земле и корчилась от боли: она упала и сломала бедро. Все соседи удивлялись счастливому случаю, благодаря которому Мисако услышала крик и пришла на помощь, но никто не принял во внимание, что уловить от калитки слабый голос женщины из дальнего конца сада просто невозможно. Мисако же, со своей стороны, больше всех хотела верить, что ей это все-таки удалось.

Тем не менее до сих пор отрицать очевидное можно было сравнительно легко. Теперь же, после жуткого видения с Хидео и незнакомкой… Мисако стиснула зубы. Вот почему муж так равнодушен к ней в последнее время!

— Будь он проклят!

Слова вырвались сами собой. Она испуганно зажала рот рукой. Буря за окном внезапно показалась ей союзницей: свекровь в таком шуме ничего не расслышит, даже если постарается. «Будь он проклят!» — повторила Мисако, не отнимая руки. Как бы ни расстраивала ее мысль о возобновившихся видениях, она нисколько не сомневалась: сцена, возникшая перед глазами, соответствовала действительности. Хидео провел ночь не в офисе, а в гостинице для любовников с какой-то женщиной. Как могли его привлечь такие отвратительные ноги? У Мисако ноги совсем другие, стройные и изящные.

Легкая дробь дождевых капель по крыше пробила сигнал к отступлению. Гроза заканчивалась. Из-за перегородки донесся храп. Скоро рассвет, и в храме, должно быть, вот-вот ударит утренний колокол. Мисако тихонько открыла раздвижную дверь спальни и на цыпочках спустилась по лестнице в ванную.

Кафель обжигал холодом босые ноги, но вода в закрытой кадке еще сохранила тепло. Мисако сбросила спальное кимоно и присела перед низким зеркалом, чтобы заколоть повыше густые волосы, ниспадавшие на плечи. Овальное личико, большие глаза, красные и припухшие… Вид собственных глаз, посаженных глубже, чем обычно у японцев, как всегда, огорчил ее. Школьный учитель однажды заметил, что Мисако могла бы сойти за филиппинку, а ей вовсе не хотелось походить на иностранку.

Она собрала волосы в аккуратный пучок на затылке, потом набрала деревянным ковшиком воды из кадки и вылила себе на плечи, блаженно впитывая тепло застывшим телом.

В соседнем квартале монах в черной клеенчатой накидке не спеша пересекал храмовый дворик. Крупные капли дождя сыпались на землю, разлетаясь брызгами. Монах вскарабкался по узкой лесенке на крытую башню-звонницу и подошел к большому бронзовому колоколу. Откинув капюшон с выбритой головы, он слегка дотронулся до тяжелого бруса, висевшего рядом с колоколом, и сверился с наручными часами. Еще минута. Монах склонил голову и начал молиться.

Мисако присела на деревянную скамеечку и принялась тереть руки и плечи грубой мочалкой. Струйки мыльной воды стекали между маленьких грудей и по бедрам.

Время. Монах качнул брус и ударил в колокол, возвещая новый день. Заунывный печальный стон разрезал дождливую серость утра и разнесся по саду.

Мисако подняла голову и улыбнулась. С тех пор как она себя помнила, звон колокола был ее самым любимым звуком, его напев успокаивал боль и приносил в душу мир. Она закрыла глаза и прислушалась. Но приятное чувство длилось лишь до тех пор, пока она не начала намыливать ноги, сразу вспомнив женщину из видения.

2

В то самое время, как Мисако сидела, погрузившись в теплую воду и горестные раздумья, ее дед медитировал в буддийском храме в северной префектуре Ниигата. Когда на рассвете молодой монах ударил в массивный колокол, в маленьком городке Сибата стояла ясная погода. Мощный звук пронизал утренний воздух и деревянные стены домов, тревожа сознание дремлющих горожан.

Звон достиг и кельи настоятеля, однако не его слуха. Во время медитации сквозь запертые двери разума ничто не могло проникнуть. Первый утренний свет протянулся яркой блестящей лентой от небольшого высокого окошка, но священник не замечал, как лучи медленно движутся по пожелтевшим татами, разбавляя полумрак призрачным сиянием.

Старик настоятель сидел скрестив ноги, большие пальцы сложенных на коленях рук плотно прижимались друг к другу. Темно-желтая лысая голова торчала из нескольких слоев черного кимоно, как у древней черепахи из слоновой кости, выглядывающей из панциря. Невидящие закрытые глаза были обращены к парадной нише токонома, в которой покоился ящичек, обтянутый белым шелком, и потрепанный свиток с изображением Будды на блекло-голубом облаке. Звон колокола замер в отдалении, а священник продолжал сидеть, словно безжизненная фигура на старинной бурой фотографии. Прошло несколько минут, прежде чем он открыл глаза и расцепил руки. Решение было принято.