Всеволод Большое Гнездо - Алексей Юрьевич Карпов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«...Всеволод же Юрьевич, князь Суздальский, не принял его, но послал к Киеву, ко Святославу ко Всеволодичу и к митрополиту Никифору», — рассказывает киевский летописец43. Приводит он и слова Всеволода, обращённые к митрополиту и объясняющие, почему князь отверг киевского кандидата:
«Не избраша сего людье земле нашее, но [е]же еси поставил, ино камо тобе годно, тамо же идежи (идеши. — А. К.)...»
То есть: «...если поставил его сам, то пускай куда тебе угодно, туда и идёт...» — а во Владимир ему, стало быть, путь заказан.
Утверждали, будто Никола Гречин был поставлен «на мзде», то есть за взятку44. Можно не сомневаться, что подобное случалось в те времена, и нередко, и далеко не всегда вызывало осуждение, но считалось, что называется, в порядке вещей. Однако дело было не только в этом. Всеволод настаивал на том, что именно князь и «людье» (в данном случае — вече) имеют право на избрание пастыря, епископа для своей земли, или по крайней мере должны утверждать его — тогда это будет не только их, но и Божьим избранием. Княжья воля и есть Божья воля — эту мысль мы и ранее встречали в летописном повествовании о Всеволоде; очень ярко выражена она и в рассказе Суздальской летописи о неприятии нового владыки: «...Всеволоду не хотящю его, паче же Богови»; и далее соответствующая нравоучительная сентенция: «...несть бо достойно наскакати на святительскыи чин на мьзде. Но егоже Бог позоветь и Святая Богородиця [и] князь въсхочеть и людье». Никола Гречин хотел именно «наскакати» на освободившуюся кафедру — а потому и был отставлен Всеволодом, который — в отличие от киевского митрополита — исполнял Божью волю.
Имелся у Всеволода и собственный кандидат на это место — игумен киевского Спасского на Берестовом монастыря Лука, «смиренный духом и кроткий», как характеризует его летописец. Выбор объясним: в Берестовской церкви был похоронен отец Всеволода Юрий, а значит, с Берестовским монастырём поддерживали тесные связи суздальские и владимирские князья, сыновья Долгорукого. Этого-то Луку Всеволод и просил поставить в епископы, обращаясь по-прежнему не столько к митрополиту, сколько к ставшему его союзником великому князю Святославу Всеволодовичу. И митрополиту пришлось подчиниться, не выдержав двойного давления. «Митрополит же Микифор не хотяше поставити его», объясняет киевский летописец, но вынужден был сделать это «неволею великою Всеволода и Святославлею».
Решена была и судьба грека Николая — причём чуть ли не в буквальном соответствии с пожеланием князя Всеволода: митрополит отправил своего соотечественника на другую русскую кафедру — «епискупить» в Полоцк. При этом пришлось прибегнуть к не совсем обычной для древней Руси процедуре: митрополит повелел ему «отписатися» от Ростовской земли. Это произошло, во всяком случае, до 31 июля 1183 года, ибо в этот день Николай — уже в качестве полоцкого епископа — участвовал в пострижении киевского священника Василия, избранного в игумены Печерского монастыря45. Стоит заметить, что поставление «Гречина» произошло ещё при жизни прежнего полоцкого епископа Дионисия, который умер лишь в следующем, 1184 году. Надо думать, что Дионисий вынужденно, по болезни, оставил кафедру. Или, может быть, по принуждению митрополита?
11 марта 1184 года, в воскресенье, Лука был торжественно возведён на кафедру. Суздальский летописец самым лестным образом отзывался о новом владыке: «Был же сей муж молчалив, милостив к убогим и вдовицам, ласков же ко всякому, богатому и убогому, смирен же и кроток, речью и делом утешая печальных, поистине добрый пастух...» Несомненно, его поставление на кафедру Всеволод мог рассматривать как свою победу. Ибо он получал надёжного соратника в духовных делах, причём соратника, во многом обязанного лично ему. Заметим, что, согласно летописи, Лука был поставлен епископом «Ростову, и Владимиру, и Суздалю, и всей земле Ростовской»: иными словами, в его титуле стольный Владимир занял второе место — после Ростова, но впереди Суздаля — места пребывания прежних епископов.
...А спустя месяц и неделю после торжеств, 18 апреля 1184 года, во Владимире случился «великий пожар», уничтоживший значительную часть города. И Суздальская (Лаврентьевская), и Киевская (Ипатьевская) летописи сообщают о нём сразу же после известия о поставлении епископа Луки: тогда погорел «мало не весь город»; одних церквей сгорело тридцать и две, и среди них главный храм Владимира и всей Суздальской земли — Успенский собор, построенный Андреем Боголюбским. Суздальский летописец с особой тщательностью перечисляет невосполнимые утраты в сгоревшем храме: «...и соборная церковь Святой Богородицы Златоверхая, которую украсил благоверный князь Андрей, и та загорелась сверху, и что было в ней узорочья (драгоценностей. — А. К.): паникадил серебряных, и сосудов золотых и серебряных, и одежд, шитых золотом и жемчугом, и чудных икон, окованных золотом, и каменьем драгим, и жемчугом великим, им же нет числа...» Люди в панике выбрасывали на церковный двор из храма и из «терема» — особой пристройки к храму, где хранилась церковная казна, — всё, что собиралось там со времён князя Андрея: иконы, и куны (деньги), и книги в богатых переплётах, и паволоки — драгоценные ткани, и богатые епископские облачения, и бесчисленные священные сосуды — но всё тщетно: огонь погубил эти богатства без остатка.
Погорело и множество домов знати и простых людей. В «Истории Российской» В. Н. Татищева рассказ о владимирском пожаре дополнен. Здесь говорится ещё и о щедрости, проявленной Всеволодом и его супругой: «Князь великий, видя так великую скорбь в народе, и хотя многое его имение погорело, но повелел немедленно во первых церкви все строить от своего имения, та же убогим раздавал много на построение. Княгиня же наипаче убогим раздавала, хотя ея уборы богатые едва не все погорели»46. Вовсе не обязательно что-то подобное автор мог извлечь из неких неизвестных нам летописей, оказавшихся в его распоряжении; скорее это не более чем догадки. Но князья всегда оказывали помощь погорельцам, считая это своим первейшим долгом. И Всеволод вряд ли являл собой исключение из правил. Ну а об особом милосердии княгини Марии, заступницы сирых и обездоленных, мы ещё будем говорить в книге.
Наверное, кому-то в Киеве или Полоцке могло показаться, что страшный владимирский пожар есть не что иное, как кара за своеволие князя и людей, за нарушение ими митрополичьего слова. Но в Суздальской земле так не считали и никакой связи между двумя событиями не увидели. Своё описание «великого» пожара летописец сопроводил пространным рассуждением, в общем-то стандартным
