Свет маяка - Лев Толстой

— Пойдем, браток, к нам на «Республиканец». Чаю дам, — ласково сказал он и, подумав, добавил: — С хлебом.

«Республиканец» стоял у стенки и был самым обыкновенным буксиром, по случаю войны переименованным в сторожевое судно. На корму ему поставили семидесятипятимиллиметровую, под мостик два пулемета. Борта, трубу и рубку окрасили серым цветом. Команду набрали новую из военморов, но командира, за недостатком в эшелонах комсостава, оставили прежнего. Комиссара назначить еще не успели.

Командир Апостол Константинович Мазгана плавал на своем суденышке семнадцать лет, знал каждую его заклепку, но в перекрашенном и вооруженном виде его боялся. Он никак не мог привыкнуть к его новому имени, никак не мог понять своей новой службы, от нервности все время пил чай и распоряжался. Он чувствовал себя очень несчастным.

— Товарищ! — заволновался он, увидев на стенке Суслова. — Зачем же это вы ушли гулять? Вам как раз нужно было заступать на вахту, разве же это можно?

— Идем, что ли? — предложил Суслов Ваське. Он был горд своим неверно понятым званием военмора и штатского командира Мазгану не уважал.

По узкой сходне они спустились на палубу. Среди досок от разбитых ящиков, в угольной пыли, оставшейся после погрузки, валялись еще не разобранные брезентовые чемоданы — часть команды прибыла всего несколько минут тому назад. Корабль был неорганизован и бестолков, но Васька этого не заметил. Он с опаской смотрел на маленького, усатого и потного командира, но тот, неожиданно забормотав, убежал к себе в каюту.

— Гуляешь, значит? — спросил Суслова коренастый моряк в рабочем платье. — Любишь, чтобы за тебя другие служили?

— Служба! — возмутился Суслов. — Служба на такой калоше! На какой черт служба, когда у Врангеля миноносцы и все прочее?

— А ты поменьше разговаривай, — спокойно посоветовал моряк в рабочем. Его глаза неожиданно засветились, и Суслов сразу остыл:

— Да я, товарищ Ситников, ничего. Я только ходил в порт, а по дороге подошву сорвал. Вот смотри, — и поставил ногу на машинный люк.

Моряк в рабочем платье, рулевой старшина Ситников, был старым моряком и очень выдержанным человеком. Никому ни разу худого слова не сказал, и тем не менее весь «Республиканец» его побаивался. Звали его не иначе, как товарищ Ситников, или по имени и отчеству — Павел Степанович.

Он осмотрел ботинок и поковырял ногтем подошву. Потом выпрямился.

— Кожа в целости. Получи у Бравченко парусной нитки, прошей и заступай на вахту.

Васька смотрел молча. На его глазах в течение нескольких минут произошла переоценка ценностей. Командир оказался ничтожеством, простой моряк — командиром, а герой Суслов — совсем не героем. Почему? Задать этот вопрос было некому, и Васька сплюнул через борт.

— Не умею я шить, — признался Суслов.

— Плохой моряк, — ответил Ситников. — Баба и та шьет.

Суслов оглянулся на Ваську, пожалел, что привел его с собой, и разозлился, но злость свою в обращении к Ситникову не проявил.

— Все равно не поспеть. Ты уж, Павел Степаныч, за меня сейчас вступи, а я за тебя ночью отстою.

Ситников пожал плечами:

— Мне все одно, — и, вынув из кармана цепь с дудкой, надел ее на шею.

Так шли маленькие дела маленького корабля — нескладная жизнь еще не созданной боевой единицы. О них не стоило бы говорить, не будь они звеньями очень большого дела — Азовской флотилии.

Белых осталось выбить из последней крепости — Крыма, и флот на Азовском море был необходим. Со всех четырех морей страны шли в Мариуполь моряки. Они приходили кое-как сколоченными, почти партизанскими, но яростными отрядами. Организовываться по-настоящему было некогда: на скорость выгружались из эшелонов и захватывали корабли водного транспорта — любые посудины, способные держаться на воде.

— Поганый пароход. Это верно, — сказал Ситников, наливая чай. — Держи, сынок, — и протянул кружку Ваське.

Ситников, Суслов, Васька и пулеметчик Шарапов закусывали на баке. Суслов, чтобы успокоиться, обругал «Республиканца», и теперь Ситников ему отвечал:

— Конечно, поганый. У нас в Балтике его, пожалуй, и в портовые буксиры не взяли бы, а здесь он вроде как крейсер. Белые все хорошее увели, значит, и на таком повоюем.

Шарапов молча кивнул головой.

— Что такое крейсер? — спросил Васька.

— Помалкивай! — возмутился Суслов. Он никак не мог простить Ваське того, что при нем спасовал.

Ситников, однако, поставил кружку на ящик и, не глядя ни на кого, заговорил. Он начал издалека: со старинных полупарусных крейсеров — он видел их в начале своей службы, тогда они уже были в учебном отряде. Потом вспомнил «Громобоя», на котором плавал до войны. Это был настоящий крейсер — четыреста восемьдесят два фута длины. Просто не влез бы в здешнюю гавань, да и по морю здесь не прошел бы — мелко… Одни якоря чего стоили — левый становой до четырехсот пудов весу, — чистая мука при съемке. А еще побольше был крейсер «Рюрик». На нем он тоже плавал в пятнадцатом году. Как раз на вахте стоял, когда под Швецией встретили германский крейсер «Роон». Вышли из тумана и разбили противника со второго залпа…

Теперь начинались настоящие морские разговоры. Чтобы удобнее было слушать, Васька даже перестал есть. Вытер губы и, откинувшись к фальшборту, склонил голову набок.

— Товарищи! — прокричал сверху резкий голос, и Васька вздрогнул. — Кто на первомайскую демонстрацию? Кто желающий? Выходи на стенку, наши «разницы» уже собрались! Кто желающий?

Желающих на «Республиканце» оказалось множество. Срочно здесь же, на палубе, доставали из чемоданов обмундирование первого срока, скидывали с себя рабочее и переодевались. По распоряжению командования должны были идти только свободные, но свободными считали себя все.

— Что же это такое? — забегал Мазгана. — Как же это так? Приказано принять снаряды и еще что-то — я забыл, как оно называется. Разве же можно всем уходить?

— Я пойду, — вставая, сказал Суслов. Первое мая для него было не столько праздником трудящихся всего мира, сколько предлогом погулять. Погода стояла отличная, а баталер взамен неисправной выдал новую пару обуви.

— Идем, — поддержал машинист Засекин, старый рабочий, всерьез принимавший демонстрацию.

— Товарищи моряки! — продолжал волноваться командир. — Пусть хоть половина останется. Я очень прошу и даже приказываю.

Но ни просьбы, ни приказания не действовали: он был глубоко штатским человеком.

— Идем, братва! — снова позвал голос со стенки.

Васька взглянул наверх и не поверил своим глазам. Перед ним, весь в белом, с золотыми пуговицами, стоял самый настоящий офицер.