Свет маяка - Лев Толстой

Зато его нашел партизанский отряд Чигиря.

Чигирь был толстым и хладнокровным пастухом. Он отлично умел спускать под откос белые поезда и не без успеха громил неприятельские обозы. Он одновременно с Махно изобрел пулеметы на тачанках и снабжал свои боевые колесницы соответствующими надписями: впереди — «Черта лысого уйдешь» и сзади — «На-кась, выкуси». Кормили в его отряде превосходно.

Лето и зиму Васька провоевал в должности разведчика, подручного при пулемете, помощника кашевара и вообще партизана широкой специальности. К весне белый тыл ушел в Крым, в бутылку, куда залез последний генерал — Врангель. Дело партизанщины окончилось, но охота партизанить осталась. Чигирь решил переметнуться к белым, и переметнулся бы, если бы его ближайший друг и помощник, кузнец Сашка Дрягалов, вовремя его не пристрелил. Постреляв еще немного, Дрягалов отвел отряд разоружаться в Мариуполь. Таким образом, к первому мая тысяча девятьсот двадцатого года Васька оказался в абрикосовом саду на горке над Мариупольским портом.

Абрикосов еще не было, а потому все Васькино внимание было обращено в сторону моря. Он видел его впервые, но был разочарован — оно лежало совершенно гладкое и пустое.

Справа синей неинтересной полосой тянулась Белосарайская коса, слева и впереди просто ничего не было. Васька зевнул, прикрывая рот рукой, повернулся и пошел. Он определенно был недоволен всем на свете, и в особенности слишком горячим солнцем.

В чертовом полупальто можно было задохнуться, но снимать не годилось: не было рубахи. От адской жары хотелось пить, а пить было нечего. Кончилась Васькина вольная жизнь, и неизвестно было, что делать и куда податься. Неизвестно даже, куда пойти за пайком.

Может, в Красную Армию? Васька поморщился и замотал головой. После вольной войны идти в работу? Шагать строем да слушать приказы? Новое дело!

Васька отлично знал, что его не возьмут. Скажут: мальчишка-партизан от Чигиря и, может, такой же бандит. Но предпочитал думать, что сам не хочет. Так было легче.

И все-таки было погано. Васька шел сквозь весенний сад и сверкающий день со стиснутыми в рваных карманах кулаками. Он совершенно не соответствовал первомайской природе, и она его раздражала.

— Сволочи! — вдруг вскрикнул за кустом высокий голос.

Это настолько совпало с Васькиным настроением, что он остановился и даже открыл рот.

— Прохвосты! — добавил голос и продолжал стремительным нагромождением яростной, почти непонятной брани. Васька выслушал до самого конца и, только когда у ругателя перехватило дыхание, шагнул вперед.

За кустом, поставив ногу на камень, стоял замечательный военный моряк с крепко напомаженным коком над свирепым лбом, с открытой волосатой грудью и непомерным клешем, перекрывавшим ботинки.

— Что такое? — спросил Васька.

— Что? — возмущался военмор. — А то самое! Управление военного порта, обмундирование первого срока за счет республики!

— Ты чего ругаешься?

Военмор топнул ногой о камень. От этого его ботинок коротко шлепнул подошвой.

— Вот что! — понял Васька. — Подошва, значит. А ты ее проволокой, — и показал на собственные ноги.

— Портовые крысы! Холеры! — снова разъярился военмор. — Разве это товар? Шел по дорожке, прихватил грунта — и нет подошвы! Разве это работа?

Васька соболезнующе плюнул.

— Чтобы я, военмор Яков Суслов, шлепал ихним дрянным барахлом! Чтобы они сидели на нашей шее, сосали нашу кровь и по шесть пар хороших штиблет носили!

— Кто? — не выдержал Васька. — Как шесть пар носят?

— Крысы военпортовские!

Крысы с шестью парами ног показались Ваське не правдоподобными. Он рассердился:

— Чего мелешь?

Можно ли в двух словах разъяснить постороннему сложные взаимоотношения между управлением военного порта и плавающим составом флотилии? Можно ли заниматься хладнокровным разъяснением, когда отваливается подошва? Суслов понял, что его негодование до Васьки не доходит, но махнул рукой и пошел, прихрамывая на больной ботинок.

Васька молча двинулся за ним. Времени у Васьки хватало, и любопытство его было затронуто.

— Привязался? — немного спустя спросил Суслов. Он был доволен, что приобрел слушателя, и дружелюбно добавил: — Какого рожна нужно?

— Посмотреть, — ответил Васька.

Посмотреть на порт стоило.

Тропинка из сада вышла к путям, к платформам, груженным длинными серыми пушками и огромными черными шарами, к поленницам сложенных под брезентом тяжелых снарядов, к нагроможденным ящикам самых различных размеров и форм.

— Строим флотилию, — сказал Суслов, — гада Врангеля из Крыма вышибать. — Споткнулся и вдруг рассвирепел: — Своих гадов сперва перебить надо! С таким обмундированием воевать?

Васька взглянул на собственное обмундирование, и Суслов сразу стал ему неприятен. Чего он волнуется? Воевать можно. Пушек хватает.

Пушки дали его мыслям новое направление.

— Зачем они такие длинные?

— Чтобы стрелять, — кратко ответил Суслов.

Ответ был невразумителен, но, раньше чем добиваться полной ясности, нужно было спросить про шары на платформах.

— Это что?

— Мины заграждения.

— Зачем?

Суслов не ответил.

Дальше шли молча, потому что Васька обиделся. На путях кучками стояли моряки — самая большая и веселая кучка у походной кухни. На ящиках с надписями «Гангут» и «Полтава» сидели и курили. Совсем такие же ящики были в отряде Чигиря с подрывным материалом.

Васька вдруг забеспокоился:

— Зачем курят?

— А тебе что?

— А что в ящиках?

— Чепуха. Прицелы и всякая принадлежность. Артиллерийское имущество. — Васькино беспокойство Суслову показалось занятным. — А нам, впрочем, плевать. Мы на чем хочешь покурим. Хочешь на бездымном порохе, хочешь на бензине. Привыкли.

Васька широко раскрыл глаза, и Суслов почувствовал себя героем. Он очень любил геройствовать, а потому сразу оживился:

— Посмотрел бы ты, парнишечка, нашу морскую войну, не то запел бы. Тут тебе штормяга такой, что чуть ногами кверху не ставит и через мачты волной хлещет, а мы ему прямо в рожу идем. И я на штурвале стою — я рулевой! Или кроют нас из двенадцатидюймовых — один снаряд сто пудов весит!

Стопудовый снаряд значительно превышал существовавшие в действительности, но на Ваську подействовал. Военмор Суслов купался в отраженных на Васькином лице лучах своей славы. Его наслаждение было тем более полным, что ни разу в жизни он не слышал двенадцатидюймовой стрельбы и за всю службу с восемнадцатого года совершил только один морской поход: с правого берега Невы на левый.