Красавицы не умирают - Людмила Третьякова

В феврале Чавчавадзе узнали о страшной участи Гри­боедова. Нина же вернулась домой в марте. Родные и до­мочадцы постарались сразу изолировать ее от внешнего мира. Но страшную тайну нельзя было хранить вечно. И вот обрывки неясного разговора, из которого Нина улав­ливает роковые, пронзающие сознание слова: «вдовья до­ля», «дитя, обреченное явиться в мир полусиротой». Она поняла, что Александра больше нет. Медленно сползла на пол и долго не помнила, не чувствовала, не осознавала ни­чего. Начались роды.

Сердечная боль была страшнее родовой. Доктор и акушерка, хлопотавшие вокруг Нины, ничем не могли по­мочь.

Обо всем, что с ней произошло, Нина писала в письме от 22 апреля 1829 года своей знакомой:

«Через несколько дней, проведенных в борьбе с тоской, охватившей меня, в борьбе с неясной тревогой и мрачными предчувствиями, все более раздиравшими ме­ня, было решено, что лучше сразу сорвать покрывало, чем скрывать от меня ужасную правду. Свыше моих сил пересказывать вам все то, что я перенесла: я взываю к вашему сердцу любящей супруги, чтобы вы смогли оце­нить мою скорбь, я уверена, что вы поймете меня: мое здоровье не могло противостоять этому ужасному удару. Переворот, происшедший во всем моем существе, при­близил минуту моего избавления. Опустошенная душев­ными страданиями более, нежели страданиями физиче­скими, лишь через несколько дней я смогла принять но­вый удар, который мне готовила судьба: мой бедный ре­бенок прожил только час, а потом соединился со своим несчастным отцом — в мире, где, я надеюсь, будут оце­нены и их достоинства, и их жестокие страдания. Однако его успели окрестить, ему дали имя Александр в честь его бедного отца».

                                                                            * * *

Лишь спустя месяц Нина стала подниматься после горяч­ки. Ни плача, ни жалоб от нее не слышали. День за днем, неделя за неделей — она как бы неохотно прощалась с тем бессознательным состоянием, которое сейчас для нее было лучше жизни. Но вставать заставляла необходи­мость.

Грибоедов оставался непогребенным, и Нина знала, что гроб с его телом, одолевая бесконечные перевалы, все-таки неуклонно приближается к Тифлису. Стоял уже июнь.

Рассказывали, что за день до того, как траурная арба появилась на улицах Тифлиса, над городом бушевала та­кая гроза, какой старожилы не помнили. Следующий день был тих и светел. Родственники отговаривали Нину идти к городской заставе встречать гроб. Она настояла на своем и долго молилась перед иконами, прося сил все перенести.

Наступил вечер, когда на дороге, ведущей к Тифлису, появились повозка и люди с погребальными факелами в руках. Они подступали все ближе и ближе, и наконец Нина увидела гроб. Вот тогда сознание оставило ее.

На следующий день Грибоедова отпевали в том са­мом Сионском соборе, где стоял он рука об руку со своей невестой в белоснежной фате. Тому минуло меньше года.

Просьбу мужа она выполнила — похоронила его на Давидовой горе. И стала хлопотать о памятнике.

Дело оказалось очень сложным. Духовенство не давало согласия, упирая на то, что тяжелый камень вызовет опол­зень и принесет вред монастырю. Нина взялась на свои деньги укрепить церковь, возле которой был похоронен Грибоедов. Ей и в этом отказали. Тянулись долгие меся­цы, прежде чем разрешение было получено.

Нина сама сделала набросок, каким бы она хотела ви­деть памятник мужу. Списалась со знаменитым скульпто­ром Василием Ивановичем Демут-Малиновским, и он, не откладывая, приступил к работе.

Памятник был уже готов, а вдова все искала слова, которые остались бы на мраморе вечно. Они пришли к ней ночью.

«Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?

Незабвенному его Нина».

                                                            * * *

«Вся жизнь Нины Александровны после смерти мужа бы­ла посвящена родным и друзьям. То был ангел-хранитель всего семейства и существо, которому поклонялось все, что было на Кавказе...»

Так писал один из современников, долго и хорошо знавший Грибоедову. Несмотря на то что средства ее были весьма ограничены, всяк мог рассчитывать на дея­тельную помощь. Чем беднее, беззащитнее был человек, тем энергичнее шла она на помощь, снабжая деньгами, хлопоча у высокопоставленных лиц, что, как правило, да­вало положительный результат — отказать Грибоедовой, «популярнее которой», как писали на Кавказе, «никого не было», никто просто не осмелился бы.

Когда в одной из областей Грузии начались волнения, решили обратиться за помощью к Нине Александровне — таков был авторитет этой женщины, так высоко ценились ее ум, такт, знание людей, обаяние, которое к ней прико­вывало раз и навсегда.

                                                              * * *

Вспомните, как говорила о себе лермонтовская Тамара:

Напрасно женихи толпоюСпешат сюда из дальних мест...Немало в Грузии невест;А мне не быть ничьей женою!..

Лермонтов словно подслушал тайные мысли Нины Александровны... Эта женщина, с ее ореолом страданья вокруг прелестной головки, не могла не волновать его. А то, что Михаил Юрьевич был знаком с Чавчавадзе и его дочерью-вдовою, почти не подвергалось сомнению таким авторитетным знатоком жизни и творчества Лермонтова, как И.Л.Андроников. В доказательство он приводил слова троюродного брата и приятеля Лермонтова Акима Шан-Гирея. Тот же по поводу «Демона» писал в своих мемуарах: «Здесь кстати замечу... неточности в этой поэме: «Он сам, властитель Синодала...» В Грузии нет Синодала, а есть Цинундалы (так, ви­димо, правильнее произносить это название. — Л.Т.), старинный замок в очаровательном месте в Кахетии, при­надлежащий одной из древнейших фамилий Грузии, кня­зей Чавчавадзе».

«Как видим, — делает вывод Андроников, — Шан-Гирею было известно, что мысль назвать жениха Тамары «властителем Синодала» возникла у Лермонтова в связи с пребыванием в Цинандали у Чавчавадзе. Иначе Шан-Гирею и в голову не пришло бы сопоставлять слова «Синодал» и «Цинундалы»...»

Нижегородский полк, где служил Лермонтов, широ­ко пользовался гостеприимством семейства Чавчавадзе. Между «нижегородцами» и хозяевами Цинандали, по замечанию историка полка, «кровная связь». Их появле­ние «на широком, как степь» дворе Александра Гарсевановича служило своеобразным сигналом для всей округи. Размеренная жизнь отступала. Наезжали гости. Дом был полон народа. Где-то спорили, кто-то уединялся для за­душевных бесед. Поднимались бокалы, звенели здравицы в честь гостеприимного хозяина и его дочери. Она — ровесница молодых удальцов в мундирах, у которых при виде богини Цинандали бурлила кровь и молодой хмель ударял в голову.