Хранитель древностей - Юрий Домбровский

- Это еще, батя, не ужас, ужас, батя, там, в бане, будет.

Он повернулся. Я его не видел, но почувствовал, как коротко и резко стукнула его палка.

- Плевал я на вашу баню, - сказал он мне резко, но опять как-то совершенно не по-лагерному. - Не в ней дело.

- А в чем? - спросил я лениво. Он смолчал. Он как-то очень зло смолчал, не смолчал даже, а просто прервал разговор.

- Слюней, милый, у тебя не хватит плеваться, - сказал сверху добродушный старческий голос.

- Средства ужасны, - объяснил тот же голос после небольшой паузы. - Те средства, которые приходится применять. Никто и никогда из наших учителей не думал, что социализм будет построен таким путем. Но они не могли пойти на это, а мы можем и правильно делаем.

И он вздохнул - скорбно и мудро. Я все еще не понимал, кто это, и потому спросил:

- Мы? То есть кто это - мы? Вы да я, что ли?

- Ну, конечно, - ответил он, - вы да я, власть-то народная! - И он даже усмехнулся (и тут я узнал его).

- Что городит, падла, что городит! - крикнул кто-то около моего лица. Сажал, сажал, да и сам в мешок попал! - Это уже встрял кто-то здорово понимающий дело: почти в каждом лагпункте бродило по парочке таких вот всепонимающих непробиваемых болванов. На воле они занимали большие посты, и когда их выкинули из кресел, они себя почувствовали неуютно и зябко - как черепахи, с которых содрали панцирь. Но они не сдавались. Они ходили по лагерю и учили.

- Никакой паники! - учили они. - Все правильно! Все правильнее правильного. Вождь очищает тыл от врагов, нытиков и старого хлама. Останутся молодые проверенные кадры, и с ними он будет строить социализм.

- А можем ли мы, - спрашивали они далее, уже хитро прищурясь, сказать, что здесь все невиновны? А если есть хоть один настоящий враг - то я сам...

- А вы не знаете, - загадывали они еще, - сколько нужно человек, чтобы построить мост через Волгу? Тысячи! А чтоб бросить на него бомбу? И одного, пожалуй, хватит. А?

В лагерях этих людей ненавидели до дрожи, жигали ногами, как собак, гнали ночевать к параше, нарядчики и бригадиры присылали их на самые тяжелые работы. И все равно они гордо несли свой несгибаемый героический идиотизм, пока не сбрасывали его в могилу. И нельзя было понять, что же это такое маска, приросшая к коже? Трусость? Ухищрения нечистой совести? Аполитичность? Полная политическая неграмотность (но ведь зубрили же они, ослы, хотя бы политграмоту?), та непробиваемая твердокаменная человеческая глупость, которая сильнее всего потому, что она и в самом деле героична? И сейчас, когда я вспоминаю прошлое и стараюсь разобраться в нем, найти всему какое-то психологическое обоснование, то все-таки не все понимаю до конца. Тогда же мне было просто не до этого, я обходил этих людей. Но сейчас что-то толкнуло меня заговорить, и я заговорил. Я его спросил, а не думает ли он, что средства, которые потребны для строительства социалистического общества, враждебны и противоположны тому, что здесь происходит, что даже с хозяйственной точки зрения нет большего преступления, чем в эпоху развернутого строительства затоварить такую огромную рабочую силу, превратить специалистов в землекопов и разнорабочих. Такими средствами, сказал я, разрушить можно что угодно, а построить возможно только вот этакий барак, да и то он завалится через два года. Он усмехнулся и спросил: не говорит ли с ним такой-то, - и назвал меня по фамилии. Я сказал, что да, это я. Тогда он меня спросил: а не слыхал ли я, что существует революционная целесообразность и что она превыше всех законов. Я ответил, что да, слышал, знаю.

Он спросил меня, как же я тогда понимаю, что это такое? Я ответил, что это основной закон прифронтовой полосы, той поры, когда фронтом становится все государство, а короче, это - сама революция,

Нары вверху надо мной заскрипели, кто-то резко сел или лег и сказал со злым восхищением: "Вот ведь Сидоры Поликарповичи, и нашли где баланду разводить!"

- Так, значит, вы признаете, - спросил мой собеседник, - что существуют и законы революции?

- Да, безусловно.

- Так что же вы тогда порете ерунду? - закричал он. - Видите ли, почему его осудили без суда. Вреден был, вот и осудили. А вы в революционное время юриспруденции захотели, обоснований, адвоката! А людям некогда вам адвоката искать, они делают революцию и плевали на ваши претензии. Вот сиди ты здесь и жди!

- Но постойте, - сказал я, сбитый с толку, - революция-то кончилась в 22-м году вместе с гражданской войной.

- Ax, вот как? - спросил он с ласковой, злой иронией. - По-вашему, она скончалась, а что ж у нас такое сейчас? Контрреволюция, что ли?

Я ответил:

- Республика.

- Ах, республика? - фыркнул он. - А это не одно и то же?

- Нет, не одно и то же, - ответил я, - революция не строит, она ломает старое, а потом приходит государство и создает свои законы. Революционные меры после окончания революции превращаются в контрреволюционные, потому что их сейчас же присваивают политические авантюристы. То же самое и с революционной целесообразностью. Она несовместима с законами. - И вдруг я услышал, как он выругался, - скверно, длинно - и соскочил с нар и стукнул своей деревяшкой.

- Тише ты, чума, - крикнул кто-то около него, - ногу отдавил!

- Вот! - крикнул он торжествующе. - Вот для кого нужны эти лагеря! Для таких, как вы! И правильно, что вас сюда сажают. А я бы и сажать не стал, я сразу бы к стенке ставил.

- Тю, чокнутый, - беззлобно сказал около меня кто-то из стариков, орет!

А он уже стоял на полу, надо мной, и размахивал палкой.

- И нас правильно сажают! - кричал он. - Так нам и нужно, старым дуракам! Сопли перед вами распустили! Мальчишки-несмышленыши, пожалеть надо! Еще исправятся. Пошлем в Алма-Ату. А там сейчас ему место учителя или врача: пожалуйста, живи, агитируй, вражина! Стрелять вас надо было, как в 18-м году! Пачками! Против кого ты, сволочь, язык высунул, против кого пошел? Против меня ты, что ли? Ты против революции пошел! Ее ты отпеваешь!

- Да тише ты, падла, - страдальчески крикнул кто-то снизу.

А он все кричал.

- Говорил мне о вас директор, мол, парень горячий! Горячий. А я, дурак, еще говорю: "Скажи ему, пусть поосторожнее". Какой там, дьявол, поосторожнее, он знает, что делает! Сразу надо бы мне в органы бежать. А мы, дураки да слюнтяи...

И как только он сказал про органы, весь барак зашевелился, заскрипел, загудел, задрожал. Вверху зажглась спичка, и я увидел его. Он стоял, опираясь на трость, и весь трясся мелкой злобной дрожью. Еще одно мое слово, и он бы, конечно, бросился на меня. И сейчас же около моего лица послышался мягкий скачок - это соскочил с нар Чиграш, самый старый и уважаемый вор лагпункта (ему было, пожалуй, лет под тридцать). Мы с ним дружили. Я редко видел даже и не в лагере человека более вежливого, мягкого и обходительного. Никогда он не повышал голоса, не ругался, никогда ни во что не мешался:

лежал на нарах и читал книги. Он из барака вылезал только по нужде. В столовую же не ходил вовсе. Санитары приносили ему котелки рисовой каши и особой больничной баланды. Он всегда состоял на диетпитании. А сейчас я не узнал его голоса. Это было что-то очень мягкое, округлое, мяукающее, каждое слово кончалось мягким знаком. Так говорят блатные, когда не бьют, а убивают.

- Ты чего же, падла, - сказал он, -фитиль, палкой в лицо мне лезешь?! Не научили тебя еще свободу любить?!

И сразу в темноте что-то произошло: пронесся какой-то вихрь, стукнула палка, что-то тяжело обрушилось на пол. И опять около меня послышался мягкий кошачий прыжок. Это Чиграш прыгнул на нары. Стало совсем тихо. Потом кто-то жульнически воскликнул: "Упал кто-то, кажется. Эй, кто там упал?" "Зацепился за нары", - ответил ему простуженный бас. И барак сразу ожил: "Так нужно вставать, что же лежать-то? Эй, душа милая, вставай, докторов-то нету". "Это новенький, новенький", - зашумели около меня. Я сполз с нар и подошел к Чиграшу. "Спичку!" - сказал я. (Только у него одного и были спички.) Он сунул мне в руку коробок и выругался: "Падла, сука". Слов крепче, как и всякий хороший вор, он не произносил. Я чиркнул спичкой и при ее свете вдруг как-то по-новому увидел наш барак: нары, уходящие в непроглядную тьму, высунувшиеся из них, как из глубоких нор, головы - стриженые, обритые, желтокожие, глазастые. Все они жадно смотрели вниз. А там в позе мирно почивающего человека лежал новенький. Все это вырвалось на миг из темноты, каким-то высоким, рваным желтым лоскутом мотнулось вверх к потолку и пропало там. Барак опять зашумел: "Да пусть лежит, пусть", - крикнул кто-то. "А сдохнет - стащат в столярку". (Гробы у нас стояли в столярке.) "Белкин придет, он его пожалеет". (Белкин - наш опер - здоровая, добродушная, всегда пьяная орясина, о нем мне сейчас придется рассказывать.) Я опустился в темноте на колени, нащупал голову упавшего и буркнул:

"Вставайте". Он молчал, потом вдруг оттолкнул мою руку и сел. Просидел так с минуту неподвижно (кто-то сверху пыхнул трубкой и осветил нас), оперся на мое плечо и встал. "Упал", - сказал он мне негромко. "Ничего, три к носу - заживет!" - весело крикнул кто-то, и его перебил чей-то степенный голос: