Имя для сына - Михаил Щукин

— Сам сдохнет. Давай назад.

Команда дружно повернула. К сытым харчам, к нетягостной службе.

А последний беглец шел и шел, забираясь в самую дичь и глушь, жрал корни и ягоды, спал чутко, как зверь. Ноги содрал до мяса, гнус разъел лицо, стало оно кровяно-красное. Но не давал беглец себе отдыха. Злая в своем упорстве душа гнала измученное тело, не жалела его и не плакала над ним, а отдохнуть разрешила лишь тогда, когда он не смог подняться.

Лежал беглец на земле, в первый раз за долгое время без опаски поглядывал по сторонам. На добром, красивом месте оставили его силы, и приготовился он умереть. Сверкала совсем рядом большая река, нежилась под солнцем чистая поляна с нетронутым разноцветьем, чуть слышно шумели, убаюкивая, высокие сосны, на разные лады пели птицы. А глаза смотрели не в закопченный потолок угарного цеха, а в чистое, как слеза, без единого облачка, вольное небо.

Беглец приготовился умереть и плакал, глядя в небо, но был счастлив, что умирает здесь, на воле.

Но судьба не торопилась ставить на нем крест. Она еще хотела попытать, способен ли человек, приготовивший себя к смерти, на доброту и жалость. Рядом с ним упала обессиленная птица, которую на пожаре лизнул огонь. Она успела, вырвалась, полетела, оставляя позади огненное кольцо сухого болота, но ненадолго ее хватило. Это была журавлиха. Раскинув крылья, приложив к земле голову, она лежала совсем рядом с человеком. Человек и птица смотрели в глаза друг другу, и каждый хорошо понимал чужую боль. Что не смогла сделать птица, сделал человек. Он поднялся. Ковыляя на изуродованных ногах, собирал в пригоршни твердую, белобокую еще бруснику, кормил ею журавлиху и ел сам. Прикладывал к ногам листья, раны затягивались тугими белыми шрамами. Еще не было дождей, еще тепло грело солнце, и далеко стояли холода. Это спасало человека и птицу.

А потом наступил день, когда журавлиха взмыла в небо, и человек, провожая ее, бежал и кричал:

— Матушка-журавлиха! Матушка-журавлиха! Лети! Лети!

Выше взмывала птица, свободней, сильней становился взмах ее крыльев. Вот она скрылась, исчезла, как растаяла в синей дали.

Беглец, набравшийся сил, пошел в другую сторону, к человеческому жилью. Вернулся он к месту своего спасения весной, и вернулся не один. Рядом с ним шла за телегой статная красавица, смотрела на беглеца, смотрела так, что без слов было ясно — не только сюда пойдет за ним, а и на край света.

Он остановил лошадь на том самом месте, где лежал в прошлом году, готовясь к смерти. И как только он встал на том месте, послышалось с неба протяжное курлыканье журавлей, одна из птиц откололась от стаи, спустилась совсем низко, накрыла крыльями беглеца и его красавицу. Радовалась журавлиха за них, глаза ее наполнены были теплым, материнским светом.

Срубил беглец избу, распахал клочок земли, посеял хлеб и снял урожай. Статная красавица три года подряд рожала ему по сыну, и каждый был похож на своего отца как две капли воды. Звал беглец свою красавицу ласково — Матушка-Журавлиха. Не было, кажется, счастливей жизни, потому что не было бед и горя.

А через три года снова прилетела по весне журавлиха. Она подошла к отдыхавшему на поле беглецу, встала так, чтобы ее и его глаза была вровень, как раньше, когда лежали они оба без сил. В птичьих зрачках было темно и печально, стояли в них невыплаканные слезы. Смотрел беглец в их темноту и вспоминал забытый угарный цех, удушливый запах дыма и блестящий пот на худых обнаженных телах.

«Смотри, хорошенько смотри в мои глаза, — неведомо откуда доносился до него голос. — Ты счастлив и сыт, но все равно смотри в мои глаза. Разве можно быть счастливым и сытым, когда по голым спинам гуляют палки, когда кусок хлеба бывает желанней всего на свете? Разве можно спокойно жить и растить своих детей, когда другие умирают? Смотри, хорошенько смотри в мои глаза и думай, вспоминай свою прежнюю жизнь, какой и теперь живут твои братья. Еще столько ненаказанного зла ходит рядом, а ты забыл про него. Я оставляю тебя одного — думай. Много думай, потеряй покой. Три дороги пересекаются возле твоей избы, к реке, на пашню и в бор. Эти дороги кормят, обувают и одевают тебя. Но все они, все три, не будут ничего стоить, если не протопчешь еще одну — к людским страданиям и справедливости. Будет твой перекресток тяжел, как железный крест, будет давить на твои плечи, не будет тебе покоя. Больше ничего не обещаю. Выбирай. Ты вернулся к жизни, чтобы спасти меня, птицу, неужели ты не вернешься к людям, чтобы спасти их?! Вот тебе мое перо, пришей его к своей шапке, пусть оно хранит тебя. А я улетаю. Выбирай, выбирай, человек!»

Журавлиха взлетела, выронила из крыла перо; перевертываясь, оно медленно падало вниз, пока не замерло на земле у ног беглеца, сидевшего в глубоком раздумье.

А через день он снарядился в путь, повесил на плечо ружье и сказал жене, остановясь у порога:

— Не гневайся, сердце горит у меня, до могилы будет гореть, ничего я не смогу с ним поделать. Если сгину, а сыны следом пойдут, то и их не держи. У них мое сердце.

Только плакала Матушка-Журавлиха, когда уходил он.

Эх, и загуляла по окрестным селеньям и острогам, докатилась до медеплавильного завода Кабинета Ее Величества весть о лихом человеке, крепко шалившем на дорогах. Подрагивали чиновники, скакавшие на перекладных по казенным надобностям, — а вдруг да лежит за поворотом поваленная сосна? Захрапят, собьются с ходкой рыси кони, присядут от страха, когда острым ножом полоснет разбойный свист. Выскочит варнак в лохматой шапке, к макушке которой пришито журавлиное перо, крикнет — и вытряхивайся тогда из дорогой шубы, выгребай деньги, отдавай лошадей. А потом на твои деньги будут бергалы попивать казенную водочку, посмеиваться да поминать втихомолку добрым словом лихого Журавля — так теперь весь работный люд варнака звал.

Забыл о покое служивый капитан, метался по дороге со своими людишками, выжидал, караулил, а удачи ему не было. Румянец сбежал с крутых щек, лихие, вразлет, усы обвисли. А тут пришла грозная бумага от самого начальника Колыванских и Воскресенских заводов. Приказывалось капитану изловить варнака немедля. Если не исполнит оного, лишится своего места, казенных харчей, и денежной платы.

Пригорюнился капитан, понял — не шутки начальник шутит. И отважился тогда на рисковое дело. Натянул на себя драный шабуришко, лохматую бороду прицепил, глаз завязал тряпицей и пошел в кабак разговоры слушать. Сорвалось у одного бергала нечаянное слово, прикусил язык, да поздно. Узнал капитан, где Журавель прячется. Поднял свою команду, погнал коней в дальний лог. Схватили Журавля сонного. Привезли на медеплавильный завод, заковали в кандалы и забили палками до смерти.

Расправил капитан плечи, лихие усы снова на горячем гвозде закрутил.

Но рано радовался. В это время старший сын попрощался с Матушкой-Журавлихой и вышел на перекресток. На шапке у него тоже было нашито журавлиное перо.

Снова загуляла слава про Журавля, снова дрожали на дорогах чиновники и метался, караулил капитан, снова посмеивались бергалы.

В конце концов настигли и этого. Капитан, боясь, что Журавель снова воскреснет, приказал затолкать его в дупло старой ветлы и сжечь. Говорят, с этого времени в крутояровских местах и пошла фамилия Агариных.

Теперь уже не радовался капитан, а ждал со страхом, что будет дальше. Не зря ждал. Объявился новый Журавель. У капитана подкосились ноги, когда он узнал про третьего. В первый раз забыл долг и службу. Заперся в доме на тяжелые запоры, глотал горькую казенную водку, дрожал осиновым листочком. Все мнилось ему, что он с самим нечистым схватился, ведь не может столько раз воскреснуть забитый насмерть палками, сожженный человек! А он воскресал.

И был как прежний, только моложе.

Совсем отнялся у капитана язык, помутился ум, и пополз служивый на четвереньках в угол, под иконы, когда увидел однажды ночью Журавля в своем доме. Доставал он пером на шапке до потолка, посверкивал глазами, говорил, словно в шутку:

— Вижу, плохо спишь, государев слуга. А будешь еще хуже спать и помрешь от страха. Потому помрешь, что Журавли никогда не переведутся, а перекресток никогда травой не зарастет.

Капитан опамятовался, крикнул караульных, только куда там! Раскидал их Журавель, выбил крутым плечом раму в окне, прыгнул на коня — только его и видели.

Опять пришла капитану строгая бумага, только теперь он пуще бумаги Журавля боялся. Все слышалось ему, приводя в страх и трепет: «Потому помрешь, что Журавли никогда не переведутся». Загнали капитана в петлю неутихающие слова.

Журавли на крутояровской земле и впрямь не переводились: наступало время — приходили все новые и новые, и не было им ни конца ни края.

Андрей, вспоминая старую историю-сказку, спускался к тускло мерцающей в ночи Оби. Душа его в этот тихий час была так полна, так нагружена сотнями людских судеб и судьбой своей земли, что он физически чувствовал эту тяжесть, она давила, заставляла крепче стоять на ногах, стоять, чтобы никакой самый сильный ветер, не мог сбить. Он грядет, он уже близок, ветер непредсказуемых пока суровых испытаний. Все, что случилось в недалеком прошлом, все, что пережил, испытал, понял Андрей, все это — лишь начало главной работы; еще остались в родной земле крапивные семена, они живут, тянут в себя соки, пытаются пустить злые ростки. И сами по себе никогда не исчезнут.