Антропология экстремальных групп: Доминантные отношения среди военнослужащих срочной службы Российской Армии - Константин Банников

Сегодня ситуация в корне иная. Успех и престиж более связан с образованием и личной инициативой, ориентацией на внешний мир. Поэтому два года вне контекста своего социума ничем не окупаются. Каждое новое поколение все более погружено в процесс глобальной информационной интеграции и все менее сковано всевозможными стереотипами и предрассудками.

Соответственно, сменяются акценты в индивидуальных установках на успех: от престижа долга к престижу свободы выбора. Личность с конкурентоспособным образованием уровня мировых стандартов создает свой собственный ресурс непотопляемости, независимо от степени непотопляемости (или потопляемости) своей системы.

На примере армии можно наблюдать прогрессирующее социальное расслоение, — сегодня идут служить преимущественно люди со средним образованием из сельской местности.

Если в милитаризированном социуме армия находится в эпицентре социализации, то в открытом демократичном обществе армия лишь один из множества каналов самореализации, мало отличающийся от остальных профессиональных сфер. Глобальная прагматизация сознания молодежи, наряду со многими социально-психологическими изменениями в постиндустриальных обществах, создали новую парадигму развития современных армий.{138}

В России помимо этого на протяжении последнего десятилетия действует целый спектр социально-психологических факторов, являющихся причиной и следствием общего упадка функции и престижа вооруженных сил. «Замалчивание причин массовой гибели военнослужащих и гражданских лиц, стремление не искать виновных, продиктованные якобы заботой о том, чтобы не травмировать общество, чреваты обратным эффектом — накоплением в общественном сознании раздражения и негодования, которые при известных условиях могут стать причиной мощного социального взрыва».{139}

Столь очевидные проблемы рано или поздно не могли не повлиять на изменение отношения общества к армии в целом. По данным ВЦИОМ, отражающим состояние общественного мнения на февраль 2001 г., 69 % опрошенных не хотело бы, что бы их близкий родственник служил сейчас в армии, в том числе из-за гибели/ранения в «горячих точках»/в Чечне — 38 %, неуставных отношений, насилия в армии — 30 %, тяжелых бытовых условий, плохого питания, опасности для здоровья — 18 %, морального разложения, пьянства и наркомании в армии — 10 %, напрасной потери времени — 6 %, криминализации, втягивания военнослужащих в уголовные дела — 5 %. И другие.

Учитывая, что армия для сознания россиян традиционно народная, думается, что столь значительные перемены не могли произойти без трансформации общественного сознания. На переориентацию мнений могла повлиять только объективная потребность современного общества в профессиональной армии. Эту потребность диктуют изменения самой идеи войны и мира, начавшиеся с распространением оружия массового поражения.

Как утверждал Н. А. Бердяев, метафизическая проблема войны есть проблема роли силы в условиях этого феноменального мира.{140} Поэтому война есть условие его существования, но только в рамках традиционной, или рыцарской культуры, признающей равенство всех участников конфликта. Диалектика машинных войн XX в. выхолащивает из идеи конфликта не только культурное, но и антропологическое содержание, поскольку приводит к тому, что врага перестают считать человеком.{141} Современная война — война технологий, деперсонифицированный и дегуманизированный конфликт, который суть разрушение «само по себе».

Усложнение военных технологий требует переосмысления идеи и структуры армии, ее взаимоотношений с обществом. Современным солдатом может быть только профессионал, высококвалифицированный специалист, постоянно совершенствующий свою квалификацию. Равноправное участие в конфликте требуют интеллектуализации всех его областей.

Итак, крах массовых армий вызывает сам военно-технический фактор, изменивший роль человека на войне, и, соответственно, изменившиеся социально-психологические парадигмы конструктивного развития общества и личности, несовместимые с милитаризацией ментальности.{142}

Общественное сознание реагирует на требование времени мобильнее, чем политическое. Единственной проблемой взаимоотношения армии и общества становится перевод армии на профессионально-добровольную основу, который общество требует от своего правительства. По данным опросов ВЦИОМ (февраль 2001 г.) на вопрос: «как Вы лично считаете, нужна ли России профессиональная армия, которая комплектовалась бы не по обязательному призыву на воинскую службу, а на контрактной основе?», положительно ответили 84 % опрошенных.

Эту неотложную потребность общества в обеспечении полноценной обороноспособности игнорируют власти, ей открыто противостоит военное лобби. Даже столь компетентные аналитики В. В. Серебрянников и Ю. И. Дерюгин, понимающие создание профессиональной армии как объективную необходимость, высказывают сомнения относительно ее соответствия неким нравственным основам и моральным принципам «загадочной русской души». Спорные, на наш взгляд, положения их анализа, касающиеся конфликта ценностей, проявившегося в разговоре вокруг соответствия профессиональной армии некоей «русской идее», нуждаются в комментариях.

«В отличие от западных армий, — пишут В. В. Серебрянников и Ю. И. Дерюгин, — служба в которых базировалась на либеральной идее, правовых нормах, жестком договоре по схеме „патрон — клиент“, армия России всегда зиждилась на нравственных основах, моральных принципах, артельной психологии».{143} Сюда же следует добавить и принцип патриархальности, и тогда список принципов, на которых держится советская/российская армия, целиком уложится в понятие «дедовщина».

Авторы негодуют по поводу «циничного заявления» контрактника ВДВ, участвовавшего в штурме «Белого Дома», сказавшего телерепортеру: «Я делал свое дело и сделал его хорошо». Они пишут: «Теперь уже в России подтвердилась давно знакомая истина, гласящая, что солдату-наемнику безразлично в кого стрелять: в иноземного захватчика или в земляка, вышедшего на улицу бороться за свои права. Оторопь берет от подобных откровений. Даже самому ретивому стороннику профессиональной армии, отстаивающему с пеной у рта эту идею на заре горбачевской перестройки, вряд ли могло присниться в кошмарном сне, что вытворяли контрактники в Грозном».{144} Подобные аргументы против профессиональной армии трудно комментировать из-за их эмоциональности. Тем не менее, определенная логика в них присутствует, и эта логика требует уточнения.

Во-первых, контрактники — ничтожно малая часть воинского контингента, и их не надо путать с профессионалами. Для войны в Чечне их набирали по объявлениям, расклеенным на фонарях, и собрали то, что собрали — деклассированных лиц без определенных занятий и нравственных принципов.

Во-вторых, контрактники «вытворяли в Грозном» то, что обычно «вытворяет» человек на войне: то, что «вытворяют» в Чечне не только контрактники, а, например, некоторые кадровые полковники, что «вытворяли» «воины-интернационалисты» в Афганистане и т. п. Человек на войне убивает другого человека, и это убийство общество морально оправдывает. При этом человек убивающий, (ведь не тактично применять термин «убийца» к человеку, убивающему на войне, не так ли?), часто подходит к убийству творчески, и этим воспроизводит семиотику казни. Это уже вопрос не техники, но психики в ее глубинных архетипических слоях. Жестокое обращение военных с пленными и с мирным населением является как следствием психологического срыва, так и морального оправдания своих действий, в логике которого удобнее всего не считать своих врагов людьми.

Профессионал же страдает от нервных срывов гораздо меньше, чем дилетант, и не нуждается в изощренных психологических защитах и псевдоморальных оправданиях: он «работает». Заметим, что и непосредственные участники боевых действий в Чечне предпочитали именовать свои действия «работой». Нейтральные термины нейтрализуют стрессы. Поэтому эмоции Серебрянникова и Дерюгина — «вытворяли в Грозном то, что и вряд ли могло присниться в самом кошмарном сне», — на языке военных будет звучать короче: «отработали по Грозному».

В-третьих, «народность» и «идейность» армии никогда не гарантировали невозможность ее применения внутри страны. Народно-идеологическое обоснование можно подвести и под геноцид. Более того, это легко, поскольку оно востребовано людьми его осуществляющими (или одобряющими) в качестве апологии. Солдат, как наемный, так и подневольный подчиняется не «нравственным основам», «артельной психологии» и «моральным принципам», а приказам непосредственного начальника, о которых не рассуждает. В противном случае он плохой солдат. Даже в Великой Отечественной войне для «стимулирования» моральных принципов воинов, сражавшихся на передовой, действовал институт заградотрядов.