Прокламация и подсолнух (СИ) - Сович Мила

Зимний вечер. Их дом в Крайове. Мама что-то читает. На полу возится совсем еще маленькая Машинката, роется в рабочей корзинке... Штефану поминутно приходилось бросать греческую грамматику, чтобы отобрать у малышки очередной цветной клубочек прежде, чем она начнет его облизывать, но он и рад был бросить греческую грамматику...

Странно. Если припомнить, мама, выбираясь в Крайову, Костаке и Люкситу с собой брала редко, а его – почти каждый раз. И когда Машинката родилась, ее тоже.

Тихий скрип дверей. Штефан занят, домашние дела его никогда не касались, но книга вдруг выскользнула из рук матери и упала ей на колени. А после – и на пол, когда она стремительно поднялась с кресла. В дверях – дядька, видно, что только с дороги, даже плащ не скинул, да и снег не отряхнул толком, и Штефан с визгом бросился вперед, и сестренка взвизгнула тоже, просто так, за компанию, а мама... Мама так улыбалась...

Макарко пихнул его в плечо – он, кажется, сбился с шага. Из-за Макарки выглянула Ануся, посмотрела с сомнением, точно убеждалась, что Штефан еще не шатается от выпитого. И тут же вскинула сияющие глаза на Макарку, обнимавшего ее куда крепче, чем положено для танца. Что ж! Им сегодня можно!

Что тогда говорил дядька? Извинялся за позднее вторжение, объяснял его необходимостью срочно возвращаться к армии... Мама отмахнулась, протянула ему сразу обе руки. Все можно, если человек вырвался с войны в короткий отпуск, верно? Не до соблюдения церемоний...

С другой стороны круга залихватски свистнул Гицэ, и Штефан подхватил, ответил. Девки отступили на шаг, и Штефан потащил Макарку и второго соседа вперед, пригибаясь и вытягивая руки. Выпрямился, притопнул вместе со всеми.

Бои тогда шли уже за Дунаем. Точно, так и было – дядька рассказывал про дело при Фетислане, и Штефан снизу вверх с восторгом смотрел на орден на черно-красной ленте под воротником мундира. И удивлялся, почему у матери вдруг стали такие печальные глаза, – это ведь настоящий подвиг, вступить в сражение, не дожидаясь подкреплений, и продержаться... Машинката долго и серьезно разглядывала блестящую звезду, потом потянулась потрогать, и мама снова заулыбалась.

Кто-то из стариков остановил музыку и пляски. Над хутором в вечернем небе загорались крупные звезды – пора было вести молодых. Подошли Симеон со Станкой, Михай, гости зашушукались. Сейчас посыплются самые доброжелательные советы пополам с препохабнейшими шутками. Макарко испепелил Штефана предупреждающим взглядом, но Штефан острить и не собирался. Только почтительно, как боярыне, поцеловал Анусе руку и со всей силы шарахнул друга по спине. Кажется, Макарко был ему благодарен за сдержанность.

А в голове по-прежнему всплывали картины из далекого прошлого...

Свечи почти совсем оплыли в бронзовом шандале на столе, когда дядька вдруг оборвал рассказы и строго отослал Штефана спать. Сестренка уже вовсю посапывала, уткнувшись носом в сукно мундира, но Штефан, соскучившийся и взволнованный беседой про настоящую войну, открыл рот для возражений и просьб. Мама протянула ему руку, подзывая к себе, потом встала, осторожно забрала у дядьки крепко спящую Машинкату.

– В самом деле, пора, Штефанел. Идем, – обернулась к дядьке: – Я скоро вернусь. У тебя ведь есть еще какие-то вести?

Тот кивнул с тяжелым вздохом.

– Есть, конечно, иначе бы не вырваться, – он вдруг опустил руку Штефану на плечо и сказал очень серьезно: – Имей в виду – ты меня здесь сегодня не видел.

– А...

Дядька в ответ заговорщицки подмигнул:

– Военная тайна.

Прямо над ухом Штефана вдруг заорал в полный голос Гицэ, требуя отвязаться от молодых со славословиями и отправить наконец людей спать, а то и толку не было жениться.

Штефан вспомнил сегодняшнюю венчальную службу, старенького и согбенного батюшку, сонно частившего: «Сего бо ради оставит человек отца свою и матерь, и прилепится к жене своей, и будет два в плоть едину: и яже Бог сопряже, человек да не разлучает».

Зябко повел плечами. Ведь понятно же, чего ради тогда, в Крайове, его спать выставили!.. Правда, грех там или нет, но уж про военную тайну просто так шутить бы дядька не стал никогда в жизни. Но все-таки... Все-таки!.. Ведь венчанной женой была мама, чужой женой. Яже Бог сопряже, человек да не разлучает... Как же так?

Он даже остановился, пропуская мимо себя хохочущих парней и девок, провожавших молодых до крыльца. Макарко подхватил невесту на руки, и Михай растроганно утер бородищу – так светло и счастливо улыбнулась Ануся жениху. Нет, уже законному мужу!

Законным мужем матери был Николае, но она никогда ему так не улыбалась.

– А до свадьбы-то они не больно-то и ждали, – прошипел рядом старый Йона, и Штефан с трудом удержался, чтобы не дать завистливому старику в зубы.

Ну не ждали, и что?! А кому с того плохо? Кто знает, сколько Макарке с Анусей своего счастья ждать, если б не отважились! Оно, конечно, до свадьбы грех, как батюшка говорит. Да только таких грехов за каждым на заставе... У Гицэ вон и вовсе – как на бродячей собаке блох. И не только тех, что без венчания. Это подле заставы он не шкодить старается, а по дальним деревням – ой, не один мужик по его милости обзавелся ветвистым украшением! Да что там, сам грешен. Штефан вспомнил Фатьму, лукавые глаза и нежные руки, разбросанные в стороны по сену, шорох дождя за стогом. Но Фатьма – турецкая наложница – свободна, и сам он свободен от любых клятв и обещаний! И Макарко с Анусей никого не обманывали. А мама?

Молодые скрылись в доме. По рукам мужиков снова пошли кувшины и кружки. Бабы затянули что-то печально-слезливое, на прощание с девичьей долей.

А разве у мамы был выбор? Даже будь она свободна? Родовитая княжна – и крестьянский сын в мелком боярском чине, будь он хоть трижды героем войны. Немыслимо. Развод – тем паче! Высший свет, скандал... Но ведь нарушение клятв данных у алтаря. Обман.

Штефан принялся потихоньку выбираться из толпы, даже умудрялся ловко отшучиваться на здравицы молодым. Опрокинул по дороге остатки сливовицы из кувшина на столе, добрался до коновязи.

Гнедой липпициан, соскучившись, полез тыкаться мордой в грудь и всхрапнул недовольно, учуяв винный запах.

– Ну, набрался я, и что? – буркнул ему Штефан, отвязывая чомбур. Потрепал гнедого по шее. – Тебе-то хорошо, никаких сложностей.

Что-то такое говорил сердечный друг Лайош, когда они тайком читали романы вместо заданного урока, попались и угодили вместе на гауптвахту. У Лайоша была великолепная память, он жмурился от удовольствия, цитируя наизусть прочитанное. А говорили они именно о церковных обетах...

Штефан остановился и покачнулся, потому что мысль ударила в голову, как обух топора. Кажется, это Дидро сказал: «Обет целомудрия означает обещание богу нарушения самого мудрого и могущественного из его законов»[82]. Именно про романы Дидро писал когда-то Штефан Тудору из Вены, точно зная, что дядька разделит его восторг, ведь Тудор никогда не обязывался клятвой ни быть лентяем и вором, ни отказываться от свободы... И это письмо, среди прочих, прочел Николае. Еще бы он не набросился на «вредоумные книги»!

Невольно хихикая, Штефан вышел на луг, где в потемках чернели сметанные стожки. Гнедой охотно топал позади, изредка чуть потягивая чомбур. Мелькнула было мысль поехать на пасеку, к Григору. Точнее, к Фатьме. Может, удалось бы понять? У него же с ней точно не как у Гицэ с его бабами. Но и не как у Макарки с Анусей. Штефан попытался представить себя рядом с беглой турецкой наложницей в церкви и только головой замотал. Не представлялось, хоть убей. Но зато снова припомнил сегодняшнюю службу. Что-то там еще было, что-то важное... Мучительно вспомнил сияние свечей в руках жениха и невесты и густой голос дьякона, провозгласивший подле их склоненных голов: «О еже ниспослати им любви совершенней, мирной, и помощи, Господу помолимся!»

Штефан плюхнулся в сено. Гнедой вздохнул совсем рядом и сунул нос в стог – никуда не денется от хозяина, привык за полгода всюду ходить следом, точно сторожевая собака.