Пташка - Уильям Уортон

Когда наконец мы обсыхаем, то садимся на верхний насест бок о бок и чистим перышки. Какое волшебное чувство — протягивать через приоткрытый клюв слегка влажное перо, ощущая все разошедшиеся бородки и соединяя их. Это все равно как тщательно расчесывать мокрые волосы, но в тысячу раз приятней. Перья должны быть уложены так, как нужно, и никак иначе. Когда они лежат именно так, возникает чувство какой-то законченности, завершенности, ощущение того, что все обстоит как полагается. Мне хочется сделать одну совершенно невероятную для птиц вещь: поперебирать и поразглаживать перышки у Перты. Никогда не видел такого у птиц. Из своих наблюдений я могу заключить, что птицы не знают иных знаков внимания, кроме как петь, щебетать, кормить избранницу и сношаться с ней. Мне же хочется приласкать Перту, как парень ласкал бы девушку, но у меня только клюв и лапы. А выглядело бы так естественно — взять ее перышко в свой клюв и распрямить мягкими, нежными его уголками. Что поделаешь, тут кенар и парень различаются очень сильно. Я решаю спросить ее о моем имени.

— Перта, откуда ты знаешь, как меня зовут?

Она смотрит на меня с удивлением. Даже перестает прихорашиваться.

— Я не знаю твоего имени. Ты мне его не говорил.

— Но когда ты позвала меня купаться, то назвала меня Птахой.

— Да, но Птаха — не имя.

— Тогда что же это такое?

— Это прозвище, Птаха и есть Птаха. Так зовут птицу, когда не знают ее имени. Причем любую. И любая птица об этом знает.

Ну как можно объяснить, что я этого не знал? Почему и каким образом все это могло получиться в моем сне? В ту ночь я ни на минуту не забывал, что все происходящее мне снится, но то была едва ли не последняя из таких ночей. Перта глядит на меня и спрашивает:

— А как узнал мое имя ты? Ведь и я тебе не говорила.

В моем втором сне, который мне снился, когда в первом мне снилось, что я сплю, у Перты уже имелось имя, и оно было Перта. Она мне его и вправду не говорила. Я его придумал. Откуда бы мне знать ее имя? Приходится снова врать.

— Ты назвала мне его в ту первую ночь, когда мы летали вместе.

Перта шелестит перышками и отвечает лишь после минутной паузы:

— Нет. Я тебе не говорила. Зачем ты говоришь неправду? Нам незачем врать друг дружке. Каждый раз, когда мы неискренни, между нами что-то встает. Между нами должна быть только правда, или не будет вообще ничего.

— Я не знаю, Перта, в чем состоит правда. Я просто знаю твое имя и не могу объяснить почему. Это не ложь.

— Но это ведь и не вся правда. Когда ты что-то знаешь и не рассказываешь, то правдой это назвать нельзя.

Перта слетает вниз и начинает клевать зернышки. Я лечу к ней. Какое-то время мы клюем корм вместе. Я чувствую, что очень ее люблю. Как странно обнаружить, что она одновременно и так чиста, и так тверда при всей ее мягкости. Это все равно как отыскать алмаз на бархатистой кожице персика.

Идут день за днем, а я не могу думать ни о чем, кроме Перты. Я перехожу в последний класс средней школы. Среди моих одноклассников только и разговоров, что о бале, которым у нас обычно отмечается это событие. Мать спрашивает, с кем я на него пойду. А я не иду ни с кем. Все девчонки в нашей школе кажутся мне телками-переростками, неуклюжими коровищами. Они передвигаются так, будто ноги у них растут прямо из земли. Мои глаза слишком привыкли к быстрым, изящным движениям канареек.

Эл пойдет со своей девчонкой, главной звездой нашего класса. Он один из лучших и в футболе, и в борьбе. В легкой атлетике и, в частности, в метании диска он тоже не из последних. Он собирается получить соответствующие рекомендации для того, чтобы его взяли в команду какого-нибудь университета. Тут он вне досягаемости. Такого, чтобы один человек получил сразу три подобные рекомендации, у нас в школе еще не было.

Все тренировки по метанию проходят невдалеке от нашего забора, и диск иногда через него перелетает. Подняв диск, я кидаю его Элу обратно. Это единственное, чем я могу заниматься без скуки из всего того, что не связано с моими птичьими делами. Чтобы диск пролетел большое расстояние, его нужно бросить под правильным углом, тогда он «поймает» воздух и заскользит по нему с наименьшим сопротивлением, причем это настолько же важно, как сила броска. Возвращая диск, я пробую бросать его то так, то эдак, пока наконец мне один раз не удается метнуть его даже дальше, чем самому Элу. Конечно, ведь руки у меня гораздо сильнее. Трицепсы, дельтовидные и другие мышцы, которые я упражнял на заднем дворе, стали у меня прямо-таки неестественно мощными.

Тогда Эл вытаскивает меня на поле, и мы начинаем метать диск вместе. Он тщательно замеряет, как далеко я бросаю. Мне нравится метать диск, но ничего путного у меня все-таки не выходит. Думаю, у людей пропадает настоящее удовольствие от того, чем они занимаются, из-за таких вещей, как замеры, очки и чрезмерное желание победить.

Эл все время подначивает меня пригласить на бал то одну, то другую девчонку. Через его подружку ему известны имена примерно двадцати девчонок, которым пойти очень хочется, но им все никак не найти дурака, который бы их туда позвал. А моя мать уже совершенно в истерике. Для нее это вроде личного оскорбления, что я не хочу туда отправиться, взяв напрокат смокинг за пять долларов и купив орхидею за полтора, чтобы прицепить к платью какой-то девицы, которую едва знаю, да еще заплатить два доллара за вход. Я ненавижу танцы, и это мероприятие станет напрасной тратой времени, причем не для меня одного.

И вот, за три дня до бала, когда я уже надеюсь, что от него отболтался, ко мне вечером приходит Эл. Я только что закончил с птицами, собираюсь лечь спать и увидеть продолжение сна. Мы с Пертой очень сблизились, и днем я очень скучаю по ней. Эл рассказывает мне прямо в присутствии матери, что знаком с одной девчонкой по имени Дорис Робинсон и она попросила его узнать, не возьму ли я ее на бал. У нее уже есть билеты, и она сама купит себе цветок, чтобы приколоть к корсажу. Она водит и может взять машину отца. Все, что мне остается сделать, — это взять напрокат смокинг.

Господи, я чуть не убил Эла! Мать опять заводит свою шарманку о том, что такое бывает только один раз, и что если бы она в свое время сама доучилась до такого счастья, то считала бы его главным событием в своей жизни, и что я сам не понимаю, как мне повезло. Отец шарит в кармане и выуживает пять долларов. Говорит, я могу их взять, чтобы обзавестись смокингом. Я загнан в угол, так что же мне остается делать? Обещаю пойти. Я понимаю, что виноват перед Пертой. Хочу ей обо всем рассказать. Хочу, чтобы она знала: так уж вышло, мне самому не хочется, но ничего не поделаешь. И ощущаю, что между нами образуется еще одна пропасть лжи.

И угораздило же балу случиться в самое неподходящее время, как раз посреди главных событий. Перта спрашивает меня, не хочется ли мне начать вить гнездо. С тех пор как мы вместе, у нее уже не раз трепетали крылья, так что я не удивляюсь ее предложению. Кстати, дневная Перта делает в последнее время то же самое. Для меня это важное решение, мне нужно время, чтобы все обдумать. А тут приходится ехать на этот дурацкий бал. Эл отводит меня туда, где дают напрокат смокинги, и все время пытается завести разговор о Дорис. Рассказывает, какие у нее потрясающие ноги. Я уже пробовал разглядывать ноги у девчонок, чтобы понять, почему парни только о них и говорят, но по мне так они все практически одинаковые. У одной тут или там чуток больше мяса, у другой коленки немного морщинистее, чем у прочих, у третьей несколько больше обычного выступают косточки голеностопного сустава, но что из этого?

Ах да, еще женские попки. Мышцы как мышцы, только вокруг анального прохода. Просто излишне развитые глутеус максимус, которые дают людям возможность ходить на двух ногах и садиться. Лично мне сидеть на них кажется уродливым. Когда птицы не летают, они обычно стоят. Они садятся лишь для того, чтобы откладывать яйца. И это красиво.

И наконец, сиськи. Что за дурацкие штуки для кормления детей? Женщинам приходится носить их на себе всю жизнь, они трясутся, мешаются, все это прямо У них под носом, и при этом пользуются они ими от силы в течение двух или трех лет. Сисек я насмотрелся вдоволь, а Эл еще пробовал показать мне разницу между хорошими сиськами и плохими. В основном различие состоит в объеме и заостренности. Если пролистать журнал «Нешнл Джиогрэфик», то можно заметить, что они не сильно отличаются от того, что имеется у козы или коровы, разве что находятся в более неудобном месте.

Всю дорогу от заведения, где дают напрокат смокинги, Эл пристает ко мне со своими глупостями. Говорит, он уверен, что я смогу «уложить» эту девчонку. Он имеет в виду, что думает, будто она позволит мне себя трахнуть. Он знает двух парней, которым случалось ее «иметь». Предполагается, что это здорово. Видел я эту Дорис Робинсон. Обычная девчонка с обыкновенными ногами, обыкновенной попкой и чуть более крупными, чем они обыкновенно бывают, сиськами. У Дорис всегда такой вид, что становится ясно: она никогда и никуда не полетит ни при каких обстоятельствах. А вообще она чем-то похожа на мою золотисто-коричневую, то есть «коричную», канарейку — такая же рыжеватая, невысокая, с веснушками. Знаю, матери понравится, когда она увидит, что я иду на бал с девушкой, которая выглядит как Дорис. Элу тоже хочется посмотреть, как я пойду на бал с Дорис. Элу хочется, чтобы она меня трахнула. А вот чего хочется матери, я не знаю.