Живущий в ночи - Дин Кунц

Наконец я сказал, обращаясь к Орсону:

– Если ты готов объяснить мне, что происходит, я весь внимание.

Но даже если Орсон и мог мне ответить, сейчас он, видимо, был не в настроении беседовать.

Мой велосипед находился там же, где я его оставил, возле перил пирса. Резиновые наконечники руля были холодными, мокрыми и скользкими от осевшей на них влаги.

Позади нас заработали двигатели «Ностромо». Я повернулся и увидел, что ее бортовые огни отдаляются, все больше расплываясь в ореоле тумана.

Я не мог различить Рузвельта в рулевой рубке, но знал, что он находится там. Хотя до рассвета оставалось всего несколько часов и несмотря на ужасную видимость, он гнал свое судно на другую стоянку – подальше отсюда.

Ведя велосипед за руль в сторону берега и проходя мимо покачивающихся судов, я несколько раз оглядывался назад. Мне казалось, что в размытом тусклом свете фонарей я вот-вот увижу Мангоджерри, крадущуюся за мной по пятам. Если это было так, она хорошо пряталась, но, скорее всего, кошка все же находилась на борту «Ностромо».

«…Причина того, почему большинство из них почитают тебя, в том, кем была твоя мать».

Свернув направо и оказавшись на главном причале, мы направились к выходу со стоянки для судов. Снизу поднимался противный запах. Видимо, волны прибили к сваям мертвую рыбу, кальмара или другую морскую тварь и разлагающееся тело зацепилось за ракушки, наросшие на бетонные столбы. Зловоние было настолько омерзительным, что влажный воздух казался пропитанным им, будто после обильной трапезы рыгнул сам сатана. Я задержал дыхание и плотно сжал губы, борясь с накатившим приступом тошноты.

Ворчание моторов «Ностромо» отдалялось и звучало все более глухо. Судно ушло на дальнюю швартовку. Теперь ритмичный звук, разносившийся по воде, напоминал скорее не стук двигателя, а гулкое сердцебиение левиафана, словно морское чудовище вот-вот должно было вынырнуть на поверхность, потопить все суда, разрушить причал и похоронить нас с Орсоном в холодной водяной могиле.

Дойдя до середины пирса, я снова обернулся, но позади нас никого не было – ни кошки, ни призраков. Тем не менее я сказал Орсону:

– Черт бы меня побрал, но все это действительно начинает напоминать конец света.

Пес чихнул, соглашаясь со мной, и мы наконец вышли из зловонного облака, направляясь к корабельным лампам, установленным на высоких мачтах по обе стороны от входа на стоянку для яхт.

И тут в круг жидкого света около конторы причала шагнул шеф полиции Стивенсон. Он был в мундире, как раньше этим же вечером, когда я застал его за беседой с лысым.

– Я нынче в настроении, – промолвил он.

В тот момент, когда он выступил из тени, в его облике было что-то настолько необычное, что я почувствовал на шее холодок, будто в спину мне вкрутили штопор. Что бы это ни было (если вообще что-то было), оно промелькнуло и тут же исчезло, а я все еще неуютно ежился от ощущения чего-то нечеловеческого и злого, природу чего я не смог бы ни определить, ни описать.

В правой руке шеф Стивенсон держал внушительного вида пистолет. Оружие не было направлено на меня, но ладонь полицейского крепко сжимала его рукоятку. Ствол пистолета смотрел на Орсона, который стоял в двух шагах впереди меня, освещенный светом ламп, в то время как я оставался в тени.

– Хочешь узнать, в каком я настроении? – осведомился Стивенсон, остановившись не дальше чем в трех метрах от нас.

– Наверное, не в очень хорошем, – осмелился предположить я.

– Я в таком настроении, что никому не посоветую водить меня за нос.

Голос шерифа звучал не так, как обычно. Тембр и акцент остались прежними, но если раньше в нем доминировала властность, то теперь ее сменила незнакомая жестокая нотка. Обычно его речь текла неторопливым потоком, в котором собеседник словно купался, ей был присущ теплый и успокаивающий тон, а сейчас она была быстрой и сумбурной, холодной и колкой.

– Не очень-то хорошо я себя чувствую, – сказал он. – Точнее, совсем нехорошо. Как кусок дерьма. И поэтому не потерплю, если кто-то заставит меня чувствовать себя еще хуже. Ты понял?

Хотя из сказанного им я не понял почти ничего, я утвердительно кивнул и проговорил:

– Да, сэр, я вас понял.

Орсон стоял неподвижно, словно каменное изваяние, не отрывая глаз от ствола направленного на него пистолета.

Мне лучше, чем кому-либо другому, известно, что стоянка прогулочных судов в этот час – место совершенно безлюдное. Контора и заправочная станция пустеют уже в шесть вечера, и только на пяти судах, если не считать яхты Рузвельта Фроста, постоянно обитают их хозяева. Сейчас они наверняка спят и видят седьмой сон. Причалы так же молчаливы и пусты, как ряды гранитных надгробий на кладбище Святой Бернадетты.

Туман заглушал наши голоса. Никто не услышит нашего разговора и не поинтересуется, кто тут бродит в неурочный час.

Не сводя взгляда с Орсона, но обращаясь ко мне, Стивенсон проговорил:

– Не могу получить того, что мне нужно, потому что даже не знаю, что именно мне нужно. Ну не скотство ли?

Я почувствовал, что передо мной человек, который распадается на части и лишь огромными усилиями удерживает себя в руках. Его облик утратил все свое прежнее благородство, исчезла даже мужественность черт. Они заострились и выражали злобу и нездоровое возбуждение.

– Тебе случается испытывать внутреннюю пустоту, Сноу? Чувствуешь ли ты хоть когда-нибудь внутри себя такую ужасающую пустоту, что, если не заполнить ее, ты умрешь, но не знаешь, где эта пустота и чем, во имя господа бога, ее нужно заполнить?

Теперь я не понимал вообще ничего из того, что говорил Стивенсон, но вряд ли он согласился бы растолковать мне смысл своих слов. Стараясь выглядеть серьезным, я как можно более дружелюбно ответил:

– Да, сэр, мне знакомо такое чувство.

Его брови и щеки были влажными, но не из-за тумана. Они блестели от липкого пота. Лицо полицейского было таким неестественно бледным, что мне казалось, будто хлопья сырости выходят прямо из его тела, клубясь, поднимаются от его холодной кожи, как если бы он сам порождал туман и был его повелителем.

– Хуже всего бывает по ночам, – признался он.

– Да, сэр.

– Это может случиться в любое время суток, но по ночам хуже всего. – Его лицо искривила гримаса, которая могла означать что угодно, в том числе и отвращение. – Что это за проклятая собака? – спросил он.

Его ладонь на рукоятке пистолета напряглась, и мне даже показалось, что палец шерифа лег на спусковой крючок.

Орсон оскалил зубы, но не пошевелился и не издал ни звука.

– Он – просто метис лабрадора, – быстро ответил я. – Хороший пес, даже кошек не обижает.

Без всякой видимой причины Стивенсоном овладел гнев.

– Просто метис лабрадора? – со злобной издевкой переспросил полицейский. – Черта с два! «Просто» теперь ничего не бывает. По крайней мере здесь. И сейчас. И никогда больше не будет.

В голову мне пришла мысль сунуть руку в тот карман, где находился «глок». Велосипед я держал за руль левой рукой, правая была свободна, а пистолет лежал как раз справа.

Однако, несмотря на кажущуюся рассеянность, Стивенсон все еще оставался полицейским и на любое угрожающее движение с моей стороны ответил бы со смертоносной реакцией истинного профессионала. Я не очень-то поверил в утверждение Рузвельта о том, что эти люди меня почитают. Даже если я позволю велосипеду упасть, чтобы отвлечь внимание Стивенсона, он все равно сумеет изрешетить меня раньше, чем я успею вытащить «глок» из кармана.

Кроме того, я не собирался использовать оружие против шерифа, если только тот не оставит мне выбора. Пристрели я шефа полиции, это означало бы конец моей жизни, светопреставление.

Внезапно Стивенсон поднял голову и, оторвав взгляд от Орсона, посмотрел куда-то в сторону. Он сделал глубокий вдох, потом еще несколько – быстро, словно гончая, которая старается уловить в воздухе запах дичи.

– Что это такое? – спросил он.

Видимо, нюх у него был гораздо острее, чем у меня, поскольку я только что почувствовал легкий намек на зловоние, который донес до нас ветерок со стороны главного причала, – тот самый запах от гниющей под пирсом морской твари.

Стивенсон с самого начала вел себя настолько странно, что по моей коже то и дело начинали бегать здоровенные мурашки, но сейчас его поведение стало еще более необъяснимым. Он напрягся, распрямил грудь, вытянул шею и поднял лицо навстречу ветру, будто смакуя отвратительный запах. Глаза на его бледном лице горели, и, когда Стивенсон заговорил, в голосе его прозвучала не обычная пытливость полицейского, а некое вожделение, нервное любопытство, показавшееся мне противоестественным.

– Что это такое? Ты чувствуешь? Что-то мертвое, да?

– Что-то гниет под пирсом, – подтвердил я. – Наверное, какая-нибудь рыба.

– Что-то мертвое. Мертвое, и оно разлагается. Что-то такое… В этом что-то есть, правда? – Казалось, что Стивенсон вот-вот облизнет губы. – Да-да. Что-то в этом есть…