Мусульманский Ренессанс - Адам Мец
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Благодаря таким стихам этот отличный раб стал притчей во языцех в литературных кругах[1209].
Мы располагаем также трогательным некрологом алеппского поэта ал-Кушаджима (ум. 330/941), посвященным им своему рабу Бишру: Кто будет теперь так заботиться о его чернильнице, книгах и кубке? Кто будет складывать и склеивать листы бумаги (читай: тавамир)? Кто при приготовлении пищи тощее сделает жирным? «Он желал добра, когда никто его не желал, он оставался верным, когда изменял доверенный»[1210].
В одном из своих писем ал-Ма‘арри не упускает возможности передать привет рабу адресата Мукбилу: «Хотя его кожа и черна, но мы ведь ценим его больше, чем иного везира, любви которого нельзя доверять»[1211].
На высшей ступени стоял оруженосец, который носил в ранце не только маршальский жезл (Мунис, Джаухар), но и скипетр (Кафур в Египте, Сабуктегин в Афганистане). Уже в начале эпохи Аббасидов один тюркский раб стал наместником Египта (162—164/779—781), и ал-Мансур имел обыкновение говорить о нем: «Это человек, который меня боится, а Аллаха не боится»[1212], умалчивая о прямых гомосексуальных связях. Существовавшие здесь взгляды были такие же, как и в государстве франков, где вольноотпущенники достигали высочайших ступеней почета и им повиновались люди свободные. Военачальники, наместники, королевские опекуны были там преимущественно бывшие рабы[1213]. Только на Востоке рабу редко удавалось, как это случалось среди европейской чиновной знати, на длительное время подняться над свободными людьми, так как продолжавшее существовать рабство никогда не давало зарасти травой разнице между свободным и рабом[1214].
В целом же мнение о рабах было неблагоприятным. «Когда раб голоден — он спит, а когда сыт — предается блуду» — учила пословица, а ал-Мутанабби пел: «Не ожидай ничего доброго от человека, над головой которого прошлась рука работорговца»[1215]. Точно так же думал и Гомер:
Раб нерадив; не принудь господин повелением строгим К делу его, за работу он не возьмется охотой: Тягостный жребий печального рабства избрав человеку, Лучшую доблестей в нем половину Зевес истребляет[1216].И все же, несмотря на всю доброжелательность судьбы, правовые гарантии и благоприятное положение современного домашнего раба на Востоке, не следует представлять положение мусульманских рабов средневековья в слишком уж розовых тонах. На деле в IV/X в. все провинции кишели беглыми рабами, и одно из самых первоочередных предписаний наместникам было хватать беглых рабов, сажать их под замок и по возможности возвращать обратно хозяевам[1217]. Раб, выброшенный на улицу начальником полиции Назуком, заставил пролить слезу умиления своего хозяина и одного катиба тем, что пожелал вернуться к нему обратно. Катиб, правда, прослезился еще и потому, «что он дал мне динар»[1218]. Чаще всего беглыми становились рабы, занятые в сельском хозяйстве. Войско единственного грозного восстания рабов того времени (III/IX в.) также состояло из негров, «которые вычерпывали лопатами солончаки (сибха) близ Басры до тех пор, пока не натыкались на плодородную землю. Могилы негров высятся там, как горы. Десятки тысяч были заняты этим делом на каналах Басры»[1219].
12. Ученые[1220]
III/IX век продолжил повышение уровня образования рыцарски и куртуазно воспитанного человека (адиб) и сделал из него литератора — чуть ли не разновидность журналиста наших дней, который берется рассуждать обо всем на свете. Вследствие этого ученый совершенно самопроизвольно еще глубже замкнулся в область специальных знаний: «Кто хочет стать ученым (‘алим), должен изучить отдельные отрасли» знаний (фанн), а кто хочет стать литератором — лишь распространяться о науках»[1221].
Из старой художественной литературы (адаб) выделяется целый ряд светских наук. До этого только богословие и философия имели научный метод и научный стиль, теперь же и филология, и история, а также и география приобретают свой собственный стиль и метод. Отныне ученые уже не желают больше развлекать, сводить воедино возможно большее и самое различное, они начинают специализироваться, систематизируют свои знания и делают выводы. А какими краткими становятся предисловия к книгам! Характерным тому примером может служить предисловие к Фихристу, написанное в 377/987 г.: «О Аллах, пособи мне милостью твоей! Души жаждут выводов, а не предпосылок, они стремятся к цели, и не нужны им предваряющие долгие объяснения. А поэтому в предисловии к этой книге мы ограничимся лишь этими словами, ибо она сама — если это будет угодно Аллаху — покажет, чего мы хотели, сочиняя ее. Мы просим у Аллаха помощи и благословения его!».
Дальнейшие изменения были вызваны тем, что законоведение отделилось от богословия и отныне мир ученых разделился на два враждебных лагеря: юристы (фукаха) и собственно ученые (‘улама). Вокруг первых группировалось огромное количество учившихся ради куска хлеба, ибо только при помощи тех, кто обучал праву и обрядам, можно было получить место судьи или проповедника. В хорошо известном отрывке ал-Джахиз говорит: «Мы убеждаемся на опыте, что если кто-нибудь на протяжении пятидесяти лет
