Отдаляющийся берег. Роман-реквием - Адян Левон

Я кое-как держался на ногах, подпирая спиной холодную стену подъезда. Колени буквально ходили ходуном, я знал — если сесть или упасть, уже не подняться. Дрожал всем телом, трясся, зуб на зуб не попадал. И было не понять, от холода это или от ран.

— Ты ещё живой? — быстро войдя в дверь, спросил милиционер.

— Угу, — кивнул я, — живой.

— Сейчас вызову скорую помощь. Как машина подойдёт, я мигом открою дверь, и ты сразу полезай в неё. Понял?

— Понял.

Милиционер спешно вышел, я по-прежнему держался в той же позе. По проспекту Ленина, потрясая над головами отливающими белизной металлическими прутьями, спускалась новая толпа. Бессчётная, неисчислимая, воющая стая зверья, конца ей не было видно, она шла и шла, от её воплей и криков, ора и шума стены тряслись. «Да здравствует Турция!» — неслось окрест, «Горбачёв с нами».

«Режьте армян», «Армяне, вон!», «Смерть армянам», «Слава городу-герою Сумгаиту!»… Кого-то повалили наземь, потом несчастный очутился над толпой и продвигался по ней точно вплавь с безумными глазами и неестественно разинутым ртом. Этого молодого парня видно было секунду-другую, потом его швырнули под ноги, вокруг сгрудилась орава, потопталась на месте, и через минуту парень лежал на земле в луже крови.

Из дома, примыкающего к кинотеатру «Шафаг», напротив отделения милиции, с грохотом выбросили пианино, а следом кресло с седой женщиной в нём. Она с криком шлёпнулсь об асфальт в двух шагах от кресла; вся в крови, женщина шевелилась, ползла и, видимо, парализованная, пыталась подняться. Двое парней, ухватив её за волосы, поволокли к пианино и с хохотом — это было видно и даже слышно — привязали к нему. Кто-то плеснул бензина, и они, женщина и пианино, сразу же запылали. С балкона второго этажа с гвалтом и гоготом кидали в костёр домашнюю утварь и книги. С улицы и из окрестных домов до меня время от времени доносились отчаянные, душераздирающие вопли. Ватага парней окружила у кинотеатра старуху, казалось, они спокойно беседуют, я видел это, но спустя минуту-другую парни отошли, а старуха лежала на тротуаре. Снова раздались истошный женский крик, безутешный детский плач и выстрелы.

В дверную щель я разглядел карету скорой помощи, водитель быстро отворил заднюю дверцу, а милиционер так же быстро — дверь подъезда, и я каким-то подобием прыжка нырнул в машину. Позже я поражался да и теперь ещё поражаюсь — откуда в обессиленном и потерявшем столько крови человеке взялся такая прыть?

Водитель скорой помощи, не закрывая задней дверцы, сорвался с места и повёл машину по встречной полосе.

— Звери, — сказала врач скорой помощи, русская, — звери в человечьем обличье. — Повернулась ко мне и сочувственно покачала головой: — Потерпите, скоро доедем.

Между тем силы покидали меня, как если б я истекал кровью.

У комитета партии района Насими раздался надрывный крик ребёнка. Машина резко свернула с проспекта Ленина на улицу Сурена Овсепяна и помчалась вверх. И снова шум и крики. Я прижался было к окошку и тотчас отпрянул в ужасе. На перекрёстке улиц Овсепяна и Бакиханова с верхнего этажа выбросили одноногого инвалида, я видел, он летел вниз головой, судорожно сжимая костыль. В Ереванском переулке у ресторана «Муган» лежал человек. Он медленно на четвереньках сдвинулся с места, поднялся, простоял какое-то мгновенье весь в крови и ничком, точно срубленное дерево, рухнул, простирая руки вперёд.

Возле дома культуры имени Шаумяна машина свернула влево и по Четвёртой Нагорной улице, прямо по трамвайным рельсам устремилась к больнице имени Семашко. Между домами подростки тащили телевизор, а тут и там неподвижно лежали люди. На пересечении улицы Самеда Вургуна близ исполкома района Насими с балкона и из окон четвёртого этажа швыряли разного рода скарб, а толпа внизу, стар и млад и даже бабёнки с крашенными хной волосами рвали друг у друга чемоданы, ковры и бежали с добычей прочь. Это происходило словно бы не наяву, а во сне, жутком, кошмарном сне.

Я всё время думал, как мне представиться в больнице. Называться армянской фамилией было небезопасно, а скрываться под чужой фамилией не хотелось. Удивительное дело, меня страшила не столько смерть, сколько смерть в безвестности, с чужим именем. В конце концов я надумал перекроить свою фамилию так, чтобы любой знакомый сразу догадался, кто это.

— Национальность? — Таков был первый вопрос, заданный мне в приёмном покое больницы Семашко.

— Еврей, — ответил я. — Адунцман Лео.

— Отчество?

— Леонидович, — уверенно сказал я.

Врач, мужеподобная дебелая женщина, выкрашенная хной, недоверчиво смерила меня взглядом.

— Хорошо, — сказала она и, повернувшись к кому-то, распорядилась: — Позовите кого-нибудь из врачей-евреев.

— Зачем?

— Пусть поговорят с ним по-еврейски, — был ответ.

Было ясно, что речь идёт о европейских евреях, которые говорят на идише, основанном на каком-то диалекте немецкого языка. Это вовсе меня не смутило. Некогда я вознамерился прочесть «Фауста» в оригинале, несколько месяцев кряду всерьёз штудировал немецкий, даже выучил наизусть «Мариенбадскую элегию» по-немецки. «Евреи народ умный, — подбодрил я себя, — произнесу несколько слов, они сразу смекнут, в чём дело, и помогут».

Санитар, посланный с поручением, вернулся ни с чем.

— Все евреи смылись по домам, — сказал он.

— Все? — строго спросила врач.

— Все, — стоял на своём санитар.

— Ладно, — немного подумав, уступила крашеная. — В понедельник выясним. Они же так или иначе явятся на работу.

С меня сняли всю вымазанную кровью одежду, взамен же ничего не дали. Я остался в одних трусах и босой. Стоял в холодной приёмной, а голова и бока по-прежнему кровоточили. Кругом галдёж, плач и стоны.

— Бу эрманиди[18], — внезапно взвизгнула одна из медсестёр, тыча пальцем в мою сторону, — эрманиди.

Худое лицо и буравящий взгляд медсестры показались мне тоже знакомы, только вот где ж я видел её?

— Это армянин, — не в силах угомониться, прошипела медсестра, — говорю вам, армянин.

— Может, ошибаешься? — сказала ей другая женщина. — На нём живого места нет, как ты его признала?

— Она меня с кем-то путает, — из последних сил я попробовал защититься.

— Нет, он армянин, эрманиди, — с ненавистью твердила та.

Но коль скоро мою принадлежность к евреям исключить было всё-таки нельзя, меня, несмотря на протесты медсестры, отправили в хирургическое отделение.

Хирург был из горских евреев. Он безотлагательно занялся раной у меня на голове. Тут-то в его кабинет и вломилась упёртая медсестра.

— Это армянин, — опять завизжала она, — незачем ему повязку накладывать.

— Кого ко мне направлять — это ваше дело, а не моё, — невозмутимо возразил хирург, обрабатывая как ни в чём не бывало рану. — Но раз уж человек попал сюда, будь он хоть африканец, я сделаю всё, что надлежит.

— От пса родится пёс, от человека — человек, — глубоко вздохнув, сказал врач, когда медсестра ушла. — Вот от таких, как эта, никто, кроме зверя, не родится. Двуногого зверя, какими забиты сегодня бакинские улицы. Такие, как она, наплодили… Главное — обработать раны на голове, — довольно поздно пояснил он, — а раной на боку я заняться уже не успею, видишь, сколько народу?

Коридор являл собой жуткое зрелище — окровавленные, сходящие от боли с ума люди со следами побоев, издевательств и пыток, стоны, слёзы, рыдания.

— Преимущественно это ваши соотечественники, — сказал врач. — Боятся признаться, что армяне, но всё-таки ваши соплеменники. — И, помолчав, пробормотал, словно себе самому: — Боже, за что, за какие прегрешения ты караешь детей своих столь тяжкими карами?

Хирург наложил мне шесть швов на голове и ещё несколько под глазом и на подбородке.

Всё ещё раздетый и босой, я кое-как, цепляясь за двери, вышел в коридор и, спиной опираясь о стену, медленно убрался в сторонку. Было холодно, меня трясло, то ли сон одолевал, то ли мучили кошмары, неодолимо соблазнял, притягивал, манил к себе пол, однако я всё-таки держался на ногах. Мало-помалу остатки сил иссякли, коленки сами собой подкосились, и, усталый, ослабший, я опустился на пол и тотчас ощутил, как он холоден. Я так и сидел, голый и босой. Всё тело ломило, во рту пересохло. Но никому не было до меня дела. До ушей долетали обрывки разговоров, будто потерпело крушение судно, под завязку набитое армянами, в Первомайском переулке зарезали детей, там и сям похитили десятки совсем юных красивеньких армянок, чтобы вывезти в Турцию и сбыть в ночные клубы.