Отдаляющийся берег. Роман-реквием - Адян Левон

После очередной встречи с Робертом я твёрдо решил не говорить маме, что собираюсь в Баку. Мы с Зармиком условились туда съездить. У него был паспорт на имя и фамилию азербайджанца, по-азербайджански он говорил чисто, и поездка в Баку не составляла для него проблемы. Договорившись обо всём, назавтра же поехали в аэрокассу и купили билеты на двенадцатое января.

Роберт в конце концов меня уломал:

— С твоей специальностью ты здесь вряд ли найдёшь работу. Там, в Баку, ты же сам помнишь, сколько раз приходил ко мне в министерство связи, я писал какие-то дурацкие отчёты. Ну а теперь чем занимаюсь? Торгую в ларьке: подай, возьми, подай, возьми. Работёнка лёгкая, а вдобавок никакого раздражения, наоборот, я вполне доволен. Если дело так пойдёт, какая там Америка, какие там Мичиган и Лансинг? Поезжай, сними свои деньги, а как вернёшься, мы тут же, у метро, присмотрим и для тебя местечко. Без денег, скажу прямо, ничего не выгорит, надо по меньше мере восемь — десять тысяч долларов. Поезжай поскорей и долго не задерживайся. Рене-то звонишь? Или позабыл уже?

— Позабыл, — ответил я в тон ему.

— Да ну? — Роберт с сомнением взглянул на меня и улыбнулся. — Раза два я видел, как она, Лео, на тебя смотрела. Когда женщина или девушка смотрит на кого-то таким очарованным взглядом, значит, прочие три миллиарда мужчин на земном шаре для неё не существуют. Такая любовь, братец, Божий дар, а ты шутки шутишь — позабыл. Её разве забудешь? Ладно, не хочешь — не говори. Короче, пока ты вернёшься, я со здешним начальством условлюсь. Это я беру на себя.

Маме за два часа до отъезда я коротко сказал:

— Еду в Баку.

— В Баку? — испуганно спросила она, словно речь о поездке туда зашла впервые. — Когда? — в её голосе чувствовалась неприкрытая тревога. — А что вообще говорят, какая там обстановка?

— Нормальная, какая ещё, — спокойно сказал я. — В газетах ничего не пишут, по телевизору ничего не показывают.

— Неужто нашей прессе можно верить? Во время сумгаитских событий тоже ничего не писали и не показывали.

— Ну, тогда и сейчас — резные вещи, — попробовал я приободрить её. — Старых ошибок обычно не повторяют.

Я снова и снова вспоминал слова Роберта о Рене. «Шутки шутишь, её разве забудешь?» При мысли, что вскоре увижу Рену, голова моя шла кругом от счастья.

— Ради Бога будь осторожен, — напоследок опять остерегла меня мама. — Как сделаешь своё дело, быстро возвращайся, нельзя там оставаться.

И вот упрямо и монотонно гудит самолёт, иной раз его встряхивает и тяжело покачивает, это двигатели с монотонным своим рокотом расщепляют бескрайнее небо. Прав ли я, что не послушал на этот раз маму и проигнорировал её предостережение? Ждать ясности недолго. Ведь откладывать уже нету сил, мама третий месяц твердит: обожди, и я, боясь её расстраивать, оттягивал отлёт со дня на день. А теперь кончено, тянуть невозможно, на жизнь и оплату комнаты нужны деньги. Правда, тянул я не только из-за маминых увещеваний и поисков работы, а главным образом из-за царившей в Баку неопределённой ситуации; кроме того, мы давно сдали в посольство бумаги на убежище в Америке и ждали ответа. Чуть ли не через день, как и до сдачи анкет, я наведывался в посольство, где сотни таких же, как я, бывших бакинцев собирались, чтоб узнать, когда нас вызовут на интервью, которое почему-то откладывалось и откладывалось.

Я смотрел в иллюминатор; внизу, под ускользающими назад белокрылыми лоскутьями облаков, пониже альпийских лугов и горных склонов серебряными нитями тянулись речки. Тут и там виднелись одинокие потерянные в тумане деревушки, казавшиеся с высоты покинутыми.

— У вас свободно? — спросил мелодичный женский голос. В проходе приветливо улыбалась хорошо сложенная молодая женщина лет двадцати — двадцати пяти с блестящими каштановыми волосами. Гофрированный костюм синего шёлка подчёркивал её изящество и смуглую кожу.

Я оглянулся. Зармик увлечённо беседовал с кем-то в задних рядах.

— Садитесь, — кивнул я.

— Спасибо. — Медленно раскрывающиеся при улыбке губы таили в себе нечто притягательное. — В переднем салоне очень шумно, — мелодично произнесла женщина, устраиваясь в мягком кресле. — Подальше от двигателей спокойно. — Секунду-другую помолчав, она печальным голосом продекламировала:

— Прощай, Баку! Тебя я не увижу.

Теперь в душе печаль, теперь в душе испуг.

— Вы бакинка? — спросил я.

— Была бакинкой, — сказала она с какой-то застенчивой полу-улыбкой; в её ответе звучало сожаление. — Еду оформлять обмен. Удобный вариант. У нас четырёхкомнатная квартира в новом кооперативном доме, в самом центре.

— Где именно?

— На улице 28 апреля. В том девятиэтажном здании, где аэрокассы, на шестом этаже. Только что сделали ремонт. Меняем на две комнаты довольно далеко от Москвы, в Обнинске. Первый этаж, без балкона, пол бетонный, представляете? Что поделаешь, другие и этого не находят. Меняемся с азербайджанцем, жена у него русская. Надо встретиться с младшим братом этого азербайджанца, оформить бумаги, хозяин дал доверенность на имя брата. Вы тоже из Баку?

— Да. Работаю в комитете по радио и телевидению.

— Правда? Наша соседка тоже там работает. Вы в какой редакции?

— Армянских передач.

— Значит, вы должны знать мою маму, Розу Григорян. Она работала в Верховном суде, член коллегии. Прежде из армян там был Арутюнов, потом Арушанов, позже Василий Ананян. После того как Ананяна убили, членом коллеги стала моя мама.

— Конечно, знаю, — сказал я. — Мы даже передачу о ней давали. Её родители из карабахского села Каракшлах, но позже бежали в Зардахач Мартакертского района.

— Верно, мама там и родилась, в Зардахаче. Мы, получается, знакомы. Меня зовут Карина.

Я тоже назвался и добавил:

— Поедемте из аэропорта вместе, мы вас подбросим до дома.

— Прекрасно, — обрадовалась Карина. На миг её зубы блеснули белизной. — Муж очень беспокоился. Ему не удалось вырваться, только-только кое-как устроился на работу. Говорят, есть негласное указание — беженцев не прописывать и не брать на работу. Просто ужас. Вы останетесь или вернётесь в Москву?

— Вернусь, — ответил я. — Я ненадолго.

— Я в аэрокассах знаю почти всех девочек. Если понадобится, помогу с билетами, — с детской готовностью и непосредственностью предложила она. — Можете не беспокоиться.

Я долго раздумывал, сказать ей о Рене или не стоит. Наконец решил открыться и попросить у неё помощи.

— Я вам помогу, — сказала она, дружески положив ладонь на мою руку. — Позвоню ей, приглашу прийти к нам домой. — Нет, — она быстро поправилась, бросив на меня заговорщический взгляд. — Я дам ей номер своего телефона и скажу, чтоб она позвонила мне откуда-нибудь. Так надёжнее. Я ей всё объясню. Завтра в котором часу вам удобно? Я передам ей, и она придёт в это время. Запишите мой номер — 93–81–44. Дом вы знаете, второй подъезд, шестой этаж, дверь налево, квартира сорок три. В четыре часа вам удобно?

— Удобно.

— В четыре она будет у нас, не сомневайтесь.

«Боже мой, неужели завтра я увижу Рену?» — ликуя, подумал я, ощущая, с какой силой заколотилось в груди сердце.

Под самолётом расстелилась обозначенная красными огоньками взлётная полоса, шасси громыхнули, и бетон устремился навстречу.

На площади перед аэропортом мы взяли такси, Зармик подсел к водителю, мы с Кариной — на заднем сиденье.

— Высадим вас у дома, — сказал я ей. — Завтра в четыре увидимся.

Карина с улыбкой кивнула, и я вновь отметил про себя, что её медленно раскрывающиеся в улыбке губы по-настоящему притягательны.

— Я нахичеванский, зовут меня Закир, а ты откуда будешь? — по-азербайджански спросил водителя Зармик.

Водитель был человек немолодой, наполовину лысый; он крепко держал руль обеими руками, а его широко раскрытые глаза не отрывались от дороги.

— Из сабирабадских краёв, — откликнулся он, искоса взглянув на Зармика. — Из жаркого Сабирабада, края арбузов и сладких гранатов.