Доктор Смерть - Виктория Дьякова

— Алик знает? — серьезно спросила Маренн. — О таблетках и о докторе?

— Нет, что ты, — на бледном, заплаканном лице Ирмы отразился испуг. — Ни в коем случае. Таблетки я от него прячу. А доктор больше никогда не приезжал сюда. Я сама посещаю его, в его кабинете на Фридрихштрассе. Я могу показать, где это.

— В этом уже нет необходимости, — ответила Маренн, гладя ее дрожащую руку. — Фрау Ильзе дала мне адрес его кабинета, и Мюллер уже послал туда группу своих сотрудников. К сожалению, доктора Мартина пока не нашли. Может быть, тебе известно еще какое-то место, где его можно застать?

— Да, он бывает у одной своей пациентки, — кивнула Ирма. — Она по совместительству является и его любовницей, я как-то даже навещала их в их гнездышке. Это молоденькая фрау Шелль, вдова летчика, сбитого под Курском. Он только начал служить и погиб почти в один день с твоим Штефаном. Доктор Мартин утешает в горе. Но это не я познакомила ее с ним, — в голосе Ирмы прозвучал испуг. — Я сама с ней не знакома, если и виделась, то всего лишь пару раз мельком. Это он сам как-то…

— Я верю, верю тебе, надо думать, у него обширные связи. А где живет эта фрау Шелль?

— На углу улицы Гогенцоллерн, недалеко от кафе, где мы обычно встречаемся. А что?

— Вот что, Ирма, — Маренн сдернула плащ, висевший на спинке стула, — я должна немедленно позвонить Мюллеру, а ты, будь добра, собери все таблетки, какие тебе прописывал доктор Мартин, и привези их мне в Шарите, я буду там. Не надо доводить дело до обыска и до ненужной огласки. Алику я ничего не скажу, обещаю тебе.

— Маренн, — Ирма удержала ее за руку. — Это странно, но когда он умер в Праге, я должна была радоваться. Но я не почувствовала ничего, кроме пустоты. Мне было не жалко его, но я не ощущала справедливости или торжества. Я часто думаю, ведь фрау Райч, она смогла что-то разбудить в нем, он уже решил всерьез оставить Лину, почему мне это не удалось?

— Ирма, ты должна перестать себя мучить, — Маренн снова подошла к ней. — Полковник Райч — это женщина совсем другого склада, она — крепкий орешек, ведь ей без всяких шуток по много раз в день приходится смотреть смерти в глаза. Но думаю, что и ей приходилось несладко. И, может быть, лучше, даже для нее, что он ушел. Уж я не говорю, для тебя. Так что, успокойся и раз и навсегда убеди себя не вспоминать, забыть все прошлое. Жить только настоящим и будущим. Мы договорились, Ирма?

— Да, — Ирма опустила голову на руки. — Как страшна тьма, Маренн, — прошептала она. — Как страшна тьма.

Почти четыре года она разрывалась между ними, а теперь осталась одна. Со старой собакой и тяжелобольной дочерью. В стране, которая когда-то была единственно родной, а теперь стала совершенно чужой. Ей оставалось только смириться, как смирился Айстофель. Ежедневно как часовой он обходил свои новые владения вокруг дома, проверял, все ли в порядке. Он даже научился немного понимать французский язык, но никогда не откликался на него. А Женевьеве позволял себя кормить только в отсутствие Маренн, и то, если она приглашала его по-немецки. Чаще всего он ждал Маренн на крыльце дома, тревожно навострив уши, и бежал, весело крутя хвостом, едва завидев ее машину. Он так и не принял де Трая. И смотрел на него, как на врага — его учили в молодости хватать таких намертво, а тут приходится проявлять сдержанность. О чем он думал, старый эсэсовский пес, удобно расположившись на ковре в спальне, когда Маренн работала в кабинете по соседству, или глядя на огонь в камине в библиотеке. Быть может, так же, как она, он вспоминал Берлин и резвую, боевую молодость? Только с ним она могла поговорить об этом. И она говорила — он слушал и грел ее ноги или, поднявшись на задние лапы, нежно лизал щеку. Дождется ли он хозяина? Дождется ли она его, когда? Айстофель тоже казался ей пленным солдатом разгромленной армии, не смирившимся, не признавшим поражения и обреченным на изгнание и одиночество. Иногда они вместе выезжали на прогулки, и тогда пес узнавал Францию… Нравилась ли она ему? Маренн видела, что ему всегда хотелось быстрее вернуться домой, в спальню, на свое место. Быть может, сказывался возраст, а может, все вокруг было ему чужим. Он принюхивался к незнакомым запахам, но никак не хотел признавать эту страну. Не хотел признавать ничего и никого, кроме Маренн и Джилл. Только они оставались родными. Все остальное — чужое. И о себе Маренн могла сказать то же самое. Франция стала для нее чужой. Это казалось невероятным. Но было так.

Скорцени и Шелленберг, почти четыре года она разрывалась между ними. Теперь она каждое утро требовала от Женевьевы:

— Принесите мне газеты! Все газеты!

И листала, листала, желая и боясь найти их имена. Но — ничего. Ни строчки. Нигде. И ожидание становилось невыносимой мукой. Ее собственная «легенда» ни у кого не вызывала сомнений, ее считали жертвой гитлеровского режима, превозносили ее стойкость, скорбели о смерти сына. Она избегала шумных мероприятий. Чувствовала себя неуютно среди тех, кто на самом деле боролся за Францию. Все ее мысли были обращены в другую сторону — не к победителям, а побежденным. Тишина, пустота Версаля угнетала ее. Она не привыкла сидеть без дела. При помощи де Трая открыла небольшую частную клинику и теперь лечила солдат союзников, партизан Сопротивления, как еще недавно солдат вермахта. Лечила солдат Монтгомери, Эйзенхауэра, де Голля, изувеченных в боях в Арденнах, при высадке в Нормандии, в африканских баталиях также внимательно и самоотверженно, как солдат и офицеров Гудериана каких-то полгода назад. Еще продолжалась война с Японией, и с театра военных действий поступали искалеченные моряки, подводники, летчики морской авиации, морские пехотинцы… Те же раны, те же страдания, те же искалеченные войной судьбы молодых людей, увы, рано поседевших. По большей части среди раненых в ее клинике находились англичане. Их отправляли сюда, в Европу, поближе к дому. Как это сказал Черчилль, когда она виделась вскоре после окончания Первой мировой войны. «Я верю, что Англия всегда может рассчитывать на вас, ваше высочество». Это было действительно так. Но могла ли она рассчитывать на Черчилля, на его мудрость и осторожность, прозорливость и взвешенность, на которую рассчитывала прежде. Не для себя, конечно. Она была уверена, что судьба таких людей, как Вальтер Шелленберг и Отто Скорцени не может быть решена без участия первых лиц союзников — слишком значимые фигуры в рейхе. Пока Черчилль находился у власти, она надеялась, что он не допустит пустой расправы, найдет применение таким людям в послевоенном мире. Но накануне подписания Германией акта о капитуляции Черчилль лишился премьерского поста — он проиграл выборы. Он переживал в бомбоубежище налеты немецкой авиации, его жена Клементина без устали трудилась для нужд Красного Креста, но подпись под Потсдамскими документами вместо него поставил совсем другой человек, который по-иному представляет себе будущее Европы, да и всего мира — и ему это будущее строить, по крайней мере в ближайшие пять лет.