Технология власти - Абдурахман Авторханов

Дав чисто ортодоксальную сталинскую квалификацию смысла моей статьи, Готфрид переходит в грозное наступление и при этом считает себя достаточно компетентным, чтобы поставить диагноз и моей личной "политической болезни". Вот этот "диагноз":

"Тов. Авторханов определенно заболел право-оппортунистической близорукостью и паническим настроением. Он не видит того, что уже есть в национальных окраинах, а "не признавать того, что есть, нельзя, — оно само заставит себя признать" (Ленин).

Почему мы так резко возражаем тов. Авторханову? Да хотя бы потому, что "время более трудное, вопрос в миллион раз важнее, заболеть в такое время значит рисковать гибелью революции" (Ленин, из речи на XIII съезде партии против тов. Бухарина). Предательские уши правых дел мастера торчат из рассуждений Авторханова о путях коллективизации национальных окраин…"

После такого выступления "Правды" слово обычно переходило к чекистам, и там уже с "предателями" разговаривали другим языком и при помощи более веских аргументов. Пока что слово было предоставлено Ленину, а я сам поставлен в косвенную связь с "тов. Бухариным". Намек был слишком прозрачным, чтобы я мог себя утешать. К тому же, началась "психическая атака" и изнутри Института.

Как только в этот день утром я появился в Институте, толпа из породы Юдиных взяла меня в "штыки": "Товарищ мастер правых дел! Сколько вам платит товарищ Бухарин?", "Товарищ красный профессор, покажите ваши предательские уши!" Один даже вплотную подошел ко мне, стал лицом к лицу и, приставив растопыренные пальцы к собственным ушам, начал выть по-ослиному. Раздался хохот толпы. Я полез в драку. Позже я встретил Сорокина. Я был в страшном волнении. Он уже был проинформирован об инциденте, читал и статью против меня. Ко всему этому он знал, что если я сегодня стал "дважды героем" дня, то не без его личного влияния. Он предложил мне поехать с ним в "одно место". Через час мы сидели в том же ресторане на Арбате, в котором он впервые начал "просвещать меня". "Плоды" этого "просвещения" уже были налицо: "предательские уши", публичная травля, открытое "мордобитие". Сорокин заказал нам пиво и пельмени. Я потребовал водки.

— Что с тобой, ты же ведь водки не пьешь? — спросил Сорокин с деланным недоумением.

— Для полноты картины, — ответил я и добавил: — правильно говорят люди: "тут без пол-литра не разберешь!"

На столе появился графинчик. Я наполнил две рюмки и, не дожидаясь ни закуски, ни Сорокина, почти одним глотком выпил полную рюмку. По телу медленно поползли "мурашки" алкоголя. Еще одна, другая… Мозг начал бешено работать, даже чересчур… Чувство обиды за сегодняшнее оскорбление стало еще тяжелее, чувство мести еще более жгучим. Потом я мысленно перенес толпу институтских ослов на всероссийскую арену, в туркестанские пески кавказские горы, где она или такая же, как она, организованная банда олицетворяет "диктатуру пролетариата". Если жгучая ненависть к такой банде называлась, по Готфриду, "предательством", то предателем я стал задолго до его статьи.

— Ну вот и спасибо, что воевали за такую советскую власть, товарищ Сорокин, — высказал я официальным тоном свой вывод Сорокину, как будто он следил за незримой работой моего мозга и лично нес ответственность за нынешний режим.

— У каждого народа бывает, как сказал немецкий мудрец, только такая власть, какой он достоин. У прусских юнкеров ее жестокость компенсировалась их рыцарством, а у наших кремлевских башибузуков — подлость затмевает жестокость. Я должен тебя разочаровать — за власть этих подлецов я не воевал. Но если она сегодня временно утвердилась, Гегель глубоко прав — мы ее достойны. Если в миллионной партии нет двух десятков Тарасов Бульб, которые могли бы сказать: "мы тебя родили — мы тебя и убьем", значит, мы все подлецы. Но идеалы нашей революции так же мало повинны в практике сталинцев, как Христос в жестокостях средневековой инквизиции. Вывод? Поскольку "Тарасов" нет, а с корабля первыми бегут сами "капитаны", то остается только уйти в глубокие катакомбы, как шли первые христиане в Риме. Нет. Это оккупация нас, партии и страны, полицейскими штыками внутренних иностранцев. Она будет продолжаться ровно столько, сколько нам необходимо времени, чтобы выстрадать собственную подлость.

Так рассуждал теперь Сорокин. "Новая философия" Сорокина не оставляла никакого сомнения в том, что безоговорочная капитуляция бухаринцев на происходящем съезде — уже решенный вопрос.

Сорокин не был готов к капитуляции, как и десятки других людей из его окружения, но это были люди без ярких и больших имен в партии и стране. Как раз для "революции сверху", для того "государственного переворота", о котором мечтал Сорокин, нужны были не столько яркие лозунги, сколько громкие имена.

"Капитаны" (лидеры группы Бухарина) решительно отказались дать для этого свои имена. Все еще юридический председатель Советского правительства — Рыков — не хотел стать им и фактически. Все еще гигантский авторитет в партии — Бухарин — испугался собственного авторитета. Власть Сталина, которая с осени 1929 года до поздней весны 1930 года переживала глубочайший кризис, была спасена не мудростью сталинцев, а доктринерством бухаринцев.

Мне напрашивается на язык слово "трусость". Но я не хочу быть несправедливым. Величайшим трусом всех времен и народов даже Сталин стал только после своей победы. До нее он так же смело и безоглядно рисковал своей жизнью, как и его нынешние противники. Нет, это не были трусы. Это были рабы общего их со Сталиным учения — "социальной революции", "диктатуры пролетариата" и "социализма". Разница заключалась в том, что Сталин, придя к власти, просто бросил все это в мусорный ящик истории, а бухаринцы все еще хватались за мираж.

Мы сидели долго и как бы подводили итоги крушениям наших иллюзий. Это были итоги бесславной гибели последней оппозиции в ВКП(б). Что же касается моих личных политических и "психических" невзгод, то Сорокин меня "успокоил", что атаки на меня в связи с создавшимся на съезде положением не прекратятся до моего публичного отказа от своих мнимых ошибок.

— Впрочем, руководствуйся велением собственной совести, — добавил он.

Через несколько дней я решил руководствоваться инстинктом самосохранения. Этому предшествовали следующие события.

На второй день, 1 июля, меня вызвали на заседание бюро ячейки ИКП. На повестке дня стояло два вопроса:

1. О право-оппортунистическом выступлении т. Авторханова в "Правде".

2. О хулиганском поступке т. Авторханова в ИКП.

Присутствовали почти все члены бюро, в том числе и Сорокин. По первому вопросу разговор был короткий: председательствующий задал мне два вопроса: 1) признаю ли я свое выступление в "Правде" право-оппортунистическим, 2) если да, то готов ли я признать это выступление ошибочным?

Попутно, намеком, председатель дал понять, что от моих ответов зависит и решение по второму вопросу.

Я совершенно спокойно, но довольно решительно ответил:

— Поскольку я нахожу первый вопрос провокационным, то я отказываюсь отвечать на второй вопрос.

Председатель перешел в наступление.

— Вы утверждаете, что колхозы не подходят для национальных республик и областей, вы пишете, что партия не должна там проводить политику сплошной коллективизации и ликвидации кулачества, как класса, на ее базе. Вы говорите, что партия должна проводить там политику землеустройства, то есть политику увековечения индивидуальных хозяйств. Что же, вы хотите убедить нас в том, что это не право-оппортунистическая теория? Вы хотите, чтобы партия имела две политики: одну, ленинскую, — для русских, другую, бухаринскую, — для национальностей?

— Все это ваша личная интерпретация, построенная на фантазии Таболова, Готфрида и других, а потому и не авторитетная. Для меня единственный авторитет в данном случае съезд партии. Политику землеустройства как раз и огласил XV партсъезд, — отвечаю я.

— А товарищ Сталин для вас не авторитет? — ехидно спрашивает кто-то из членов бюро.

— Больше, чем для вас, — отвечаю я с намеренным желанием задеть его.

— Но тогда прочтите, что сказал товарищ Сталин на XVI съезде о землеустройстве. Через четыре дня после появления вашей статьи товарищ Сталин прямо сказал: "Партия пересмотрела метод землеустройства в пользу колхозного строительства". Согласны вы с этим?

Это был прямой, острый и самый неприятный для меня вопрос. Сталин, который безусловно следил за нашей дискуссией, действительно сказал то, что цитировал член бюро.

Положение мое было критическим. Все взгляды устремились на меня. Малейшая неосторожность, оплошность или горячность могла меня погубить. Ожидаемое мною с самого начала спасение пришло вовремя. Поднялся Сорокин.

— Я чувствую, что разбор дела товарища Авторханова мы ведем слишком однобоко и придирчиво. Вопрос о его статье надо разделить, как это сделал и товарищ Готфрид, на две части.