Десять посещений моей возлюбленной - Василий Аксёнов

Сосна – старая, корявая – реликтовая. Никто ее, в здравом уме, спиливать не станет, на дрова даже, будет стоять, пока сама не упадет – мало ли в паводок-то подмывает и по реке потом несет их.

К этой сосне приставил мотоцикл.

Тихо. Я про людей. От птиц не шумно, от них – звонко. И самолет где-то гудит – кукурузник – пожары смотрит. Далеко.

Подступил я к краю обрыва. Смотрю. И вниз, и вверх. Небо – вверху, и там, в Кеми; в реке оно – как провалилось. Плесо.

Повернулся.

Сняла Таня платье. Трусы на ней и лифчик – синие. Я в них ее еще не видел. Вижу. Шея темнее, чем все тело. И то темнее, чем зимой.

Откинув в сторону нападавшие с сосны шишки, плед постелила на сосновую хвою – на землю. «Горе от ума» из сумки вынула, легла. Ничком. Книгу раскрыла на закладке, при этом смотрит на меня. И говорит:

– А ты не будешь загорать?

Говорю:

– Буду.

– Я чё-то Чацкого не понимаю.

Желтый квадрат лежит с ней, с Таней, рядом – платье. На фоне ярко выделяются – оно и Таня.

– И Софью Павловну совсем не жалко.

– А чё жалеть ее?

– Ну, так.

– Мирно, – говорю, – все разъехались. Никто никого не убил, никто ни на ком не женился.

Снял рубаху. Сел рядом.

– А ты читать не будешь? – спрашивает Таня.

– Буду, – говорю.

Достал из своей сумки «Героя нашего времени». Лег на плед. Не касаюсь. Раскрыл книгу, читаю: «Во всякой книге предисловие есть первая и вместе с тем последняя вещь; оно или служит объяснением цели сочинения, или оправданием и ответом на критики. Но…»

Читаю: «Во всякой книге предисловие есть первая и вместе с тем…»

– Брата похоронили? – спрашивает Таня.

– Да, – говорю.

– Ужасно… А как подружка-то его?

– Не знаю.

– А ты помнишь?..

Спросила Таня. И молчит.

– Чё? – говорю.

– Ты меня так тогда обидел…

– Когда?

– А ты сказал…

«…последняя вещь; оно или служит…»

– Чё? – спрашиваю. Не поворачиваюсь к Тане.

Солнце – светит. День – длится. Коршун канючит с неба: Пи-и-ить. Воды в Кеми вон… Лень ему спуститься.

– Ты мне тогда сказал, – говорит Таня.

Договоренность у нас с ней: Только без «этого», а «это» – только после свадьбы.

– Ну? – говорю. А сам – читаю.

– Что виновата я во всем… Нет, ты сказал: Если бы ты сама так не…

– Да, – говорю. – Помню.

Отвернулась Таня. Читает.

И я: «Во всякой книге предисловие…»

Кукушка кукует. И не одна. Но эта рядом.

– Я, – говорит Таня, – так тогда обиделась… Думала, не прощу… Давай, – говорит, – посчитаем, сколько кукушка накукует нам…

– Сроку тюремного?

– Мы будем вместе… Раз, два, три, четыре… – считает.

Таня вслух, я про себя – при этом думаю не про кукушку.

А та кукует и кукует.

Повернулась Таня ко мне и говорит:

– Нам уже хватит. Как Федосье Константиновне… Это уж слишком. Будут у нас дети. Трое.

– Шестеро.

– Сыновья.

– Три сына и три дочери.

– Мы – старенькие. Ты, в растоптанных, подшитых валенках, в шапке, на завалинке будешь сидеть.

– А ты?

– А я… А я, наверное, не доживу.

Расчехлила Таня фотоаппарат, выдержку выставила, резкость навела – фотографирует сосну. Камень, нависший над рекой. Потом – меня. Скривил я рожу.

– Дурачок, – говорит Таня. Книжку взяла, опять читает.

И я: «…объяснением цели сочинения, или…»

– Дай, – говорю, – тебя сфотографирую.

Навел резкость – смотрит на меня исподлобья и внимательно – в объектив то есть – как в будущее. Жаль, нецветная будет фотография. Актриса есть такая – Пола Ракса. Похожа очень. Только рядом.

Положил фотоаппарат между нами. Читаю.

И Таня – тоже.

Влезла в мои волосы руками – на затылке. Ну, думаю.

Читаю.

«…или оправданием и ответом…»

Повернулся к ней:

Лежит.

– Нет, – говорю. – Начну-ка «Тихий Дон» читать.

– И я тоже, – говорит Таня. – Ты вслух читай, я буду слушать.

Читаю:

– Мелеховский двор – на самом краю хутора. Воротца со скотиньего база ведут на север к Дону…

Смотрю: ползет по странице красный муравей, тащит что-то, какую-то букарицу. Сдул его прочь вместе с добычей.

– У меня шишка осталась, – говорит Таня. – А ты мою потерял.

– Так получилось, – говорю. – Носил повсюду…

– Я буду, – отложив «Горе от ума» и убирая фотоаппарат себе за голову, говорит Таня, – писать на свободную тему.

– Я тоже, – говорю.

Лежит Таня уже навзничь.

Глаза у нее полузакрыты, рот – полуоткрыт. Губы обветрились. На животе – упавшая с сосны хвоинка. Не убираю.

– Я же, – говорю, – мог тебя обмануть…

– Поцелуй, – говорит Таня.

– Я, – говорю, – любую взял бы… сколько их вон валяется… потом сказал бы… и ты не знала бы, что… потерял…

– Я бы почувствовала, что не та.

– А я бы убедил.

– Вот весь ты в этом.

Зимой не было, теперь опять появились на носу у нее точки, еще в марте их заметил. И зрачки у нее – точки. Только те, что на носу, – как остаток вопросительного знака, а эти – словно острие, и вокруг – зеленое-зеленое… Как у волчицы… на фотографии какой-то видел… И стала печь меня губами.

Что-то сказал я:

– Мы же договаривались…

И получилось все. Как взрыв.

Опять поддался – как стихии.

Лежит Таня. Глаза – в небо. Красивая. Волосы у нее – пегие – не налюбуюсь. И – вообще… Соски – как губы – тоже черствые.

– А если, – говорю, – и сыновья такими будут?

– Какими? – спрашивает тихо.

– Дурачками.

Лишь улыбнулась.

– Не хочу, – говорит, – стариться… Только с тобой. Тогда не страшно.

Встал я, приблизился к обрыву. Кемь, внизу, мутная. Смотрю. Утка куда-то пролетела, едва крылом не чиркнув по воде. Где-то журавль кричит – гнездится.

Прошло сколько-то времени – затянулось: я и под яр успел спуститься. И поднялся. Стою.

– Иди ко мне, – зовет Таня. Взгляд ее чувствую спиной.

Пришел.

– Присядь.

Присел.

– А чё тебе сказала Галя?

– Когда?

– Когда записку отдавала.

– Да ничего.

– Я жить не буду без тебя…

Пальцы мне на затылке в волосы вплела…

«Волчица, – думаю. – Как есть волчица».

Земля вращаться перестала.

Встали – стоять на ней теперь нам непривычно.

Смотрим.

– Давай, – говорит Таня, – сфотаемся. Вместе. Стой тут.

Стою.

Пошла Таня, взяла фотоаппарат. На автоспуск его установила. На пень поставила. Бежит ко мне.

– Что-то получится?

– Конечно.

Снял нас фотоаппарат. Мы повернулись и целуемся.

Лодка моторная несется по реке. Кто-то нам крикнул что-то из нее – мы не расслышали. За поворотом лодка скрылась. Волны на берег рвутся – от испуга.

И солнце к вечеру пошло. Прохладно стало.

Оделись мы. Сложили сумки.

До мотоцикла не дойти – шагать, целуясь, неудобно.

Довез я Таню до дома. Попрощались.

В Ялань поехал.

Вечереет. Солнце тайгу просвечивает косо.

Птицы утихли. Ночные петь еще не начали.

Еду и думаю: «Мелеховский двор – на самом краю хутора…»

У нас не хуторы, у нас – деревни… Ну, или села, как Ялань.

Домой приехал.

Спать сразу лег.

И снилось мне… не помню… что-то.

Посещение седьмое

Ну вот (с печальным вздохом произносится).

Минует, мол, и не заметишь. И жизнь пройдет, как прошмыгнет. Вечная присказка.

Заметил.

Не задержать – это уж точно.

Как, помню, любила повторять Марфа Измайловна Чеславлева: «Время не мужик, за штанину не ухватишь… Махни платочком на прошшанне, да и забудь, чтоб душу не смушшало… то ишшо это».

Забуду – вряд ли. Как? Да и зачем? Распределилось в памяти – словно по полочкам разложено – в ней. Чуть не по дням. Есть и такое – помгновенно. Можно зайти и посмотреть, но не потрогать.

Вот…

И еще один этап в жизни закончился. Да и какой. Пока что самый продолжительный. Школа. У меня и у многих моих одноклассников – в десять лет. У Рыжего по определенным, не зависящим от здравого смысла причинам – в двенадцать. Третий, сначала, а затем и пятый класс, где я догнал его, ему особенно понравились – тот и другой он повторял. Из-за какого-то, мне непонятного, упрямства: и знаю, мол, но отвечать меня вы не заставите – часто такое на него накатывало. К доске, помню, вызовут его, выйдет, насупившись, до просини побагровеет, словно футбольный мячик надувает ртом, в пол себе под ноги уставится, и слова из него, как из русского разведчика на допросе у немцев, было не вытянуть никак. Такой он – рыжий. Все они, наверное, такие. «Среди святых рыжих не было», – говорила когда-то Марфа Измайловна. А Иван Захарович тут же и добавлял: «Зато достатошно среди преступников… И этот метит уж в разбойники, мнучок-то, ишшо каво вон… от титьки мамкиной путем не оторвался, а уж туды жа – огрызатса. Добром не кончит, выпердыш, не сумлевайтесь. Горюшка всех хлебнуть заставит, на то и рыжий, ржавый гвозь». В седьмом классе опомнился вдруг и за ум взялся Рыжий, в хорошисты даже вышел. И аттестат без троек получил. Да и в разбойники пока не метит. В военное училище поступать нацелился. В какое только, не придумал. «К лицу тебе, – говорю, – будут малиновые погоны и петлицы, летом особенно – к облупленному носу». – «Тебе чё, завидно?» – смеется. «Да нет, – говорю. – Просто заранее горжусь, товарищ енерал, знакомством».