Колодец в небо - Елена Афанасьева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Немецкий дипломат Ульрих ухаживал за Соней Долгорукой, с которой я прежде виделась в той же компании, в которой вчера встречала Новый год. И, как и все из той компании, неделей ранее была звана в отдельный особняк на Пречистенке, в котором проживал господин Ульрих. На праздник я не пошла, но хватило у меня не сознательности, а жажды видеть Его. N.N. обещал прийти в тот рождественский вечер, но не пришел, не смог вырваться из дома, а я все ждала и ждала. Получается, своим неисполненным обещанием Он спас меня.
– Но о тех, кто составляет вашу светскую компанию, вам придется рассказать. Какие политические взгляды у ваших друзей? У Голицыных, у Раевских?
– Вы у них самих не можете спросить? – говорю и осекаюсь. Что это я! Будто подталкиваю ОГПУ Сережу и Володю арестовать! Но следователь Пустухин некорректности в моем ответе не замечает.
– Время придет, и у них спросим! Пока спрашиваем у вас. О чем говорила на вашей вечеринке жена англичанина … Софья Бобринская?
– Я не слышала…
– Кто разговаривал с Бобринской?
– Не заметила…
– О чем говорили Сергей Голицын с Владимиром Раевским?
– Не помню…
– Кто-нибудь обсуждал политическую ситуацию в стране и последние решения правительства?
– Не обратила внимания.
– На что же вы обратили внимание?
– На то, что Андрюша стал ухаживать за Катенькой…
И по кругу. Раз за разом. Круг за кругом.
Следователь Пустухин спрашивает. Я отвечаю.
«Не знаю…»
«Не помню…»
«Не обратила внимания…»
– Зачем же вы в эту компанию ходите, если не обращаете внимания на то, что они говорят?! – не выдерживает Пустухин Андрей Корнеевич. Но я уже поняла, что разыгрывать глупенькую дурочку, хаживающую в общество милых дворянских мальчиков исключительно ради их ухаживаний, безопаснее, чем вести со следователем Пустухиным споры по политическим вопросам.
– В гости хожу. Покушать. Потанцевать, – нарочито моргаю ресницами, мысленно умоляя: «Пусть меня за дурочку сочтет! Пусть сочтет за дурочку! Фокстрот у нас не одобряют, но за него пока еще не сажают. Кажется…»
Вопрос – ответ, вопрос – ответ.
И еще…
И снова…
Неужели ему не надоедает? Следователь Пустухин в не по размеру широкой, будто с чужого плеча, шинели, с ромбами на красных отворотах. Покрасоваться, что ли, надел? Или страху на меня напустить, что такая важная птица моим делом занимается. Так пугать меня ромбами на шинели бесполезно, я в нынешних званиях ничего не понимаю. Понимаю только, что холодно на этой Лубянке, ох как холодно! Но внутри у меня давно уже такой холод, что больше и продрогнуть нельзя. Оттого и не обращаю внимания, что следователь Пустухин в теплой шинели, а я все в той же лимонной блузочке, что вчера пыталась сдирать с меня Седая.
Пустухин все спрашивает о «дворянском собрании». Или только делает вид, что интересуется моими знакомыми, а на деле какой-то иной камень за пазухой прячет…
«Не знаю…»
«Не запомнила…»
«Я шампанское пила, а не разговоры слушала…»
«Не видела, кто с кем уходил, я первая ушла…»
– Почему в таком случае домой последняя попала? – спрашивает следователь, и я ужасаюсь – значит ли это, что до меня черный воронок приезжал и ко всем, с кем я встретила этот, обещавший быть счастливым тысяча девятьсот двадцать девятый?!
Если бы кто-то из несчастных страдальцев, вынужденных несколькими годами позднее ночи напролет без сна простаивать в этих лубянских кабинетах с направленным в глаза ярким светом ламп, увидел, как 2 января 1929 года следователь ОГПУ Пустухин Андрей Корнеевич допрашивал арестованную Тенишеву Ирину Николаевну, все, происходившее в этом здании на Лубянке 14, показалось бы ему наивной сказкой. Вегетарианским пиром завтрашних людоедов.
Но все было как было. Хотя и в этом, тысяча девятьсот двадцать девятом, могло быть иначе.
Часа через два Пустухин устает.
– Вам будет предъявлено обвинение по статье пятьдесят восемь, пункт десять. Знаете, что за статья?
По статье пятьдесят восемь, один, пункт десять, «антисоветская агитация», и была отправлена на Соловки мама Сонечки .
– Я никогда ни слова против советской власти не произнесла.
– У вас есть доказательства, что не произнесли? – обрывает следователь.
– А у вас есть доказательства, что произнесла?
Не выдерживаю, вываливаюсь из придуманного образа девочки-дурочки. Хорошо еще, слов «презумпция невиновности» не произношу. Из слышанных в детстве долгих рассуждений Модеста Карловича запало в сознание определение презумпции невиновности – следственные органы и судебные инстанции должны доказать, что преступление совершено, а не наоборот. Подозреваемый не должен доказывать, что он чего-то не совершал.
Но это Модест Карлович говорил не сегодня. И не вчера. Он говорил об истоках презумпции невиновности, берущей начало в античном праве. Следователь Пустухин о таком праве, скорее всего, и не слышал. Но мог понять, что не так уж я глупа и наивна, как хочу показаться. Или все же глупа, раз сорвалась…
Что дальше?
В пропасть?
Пронесет?
– Здесь вопросы задаю я! – после паузы рычит Пустухин. Но как-то вяло рычит.
Ух! Не понял, что я говорила. Или отчего-то именно теперь понимать не захотел? Отложил понимание на потом.
Пустухин уже пишет протокол допроса. Такими неуклюжими, такими корявыми фразами пишет, что на его фоне некогда перепечатываемые мной рабкоровские тексты «Анной Карениной» кажутся.
Пустухин протягивает протокол мне – подписать. Следом протягивает на подпись еще одну бумагу.
– Это что?
– Согласие сотрудничать с нами. Будете иногда заходить, рассказывать…
– Что рассказывать?
– Ничего особенного. О ваших подругах-друзьях. О вашей знакомой Долгорукой и ее женихе Ульрихе. О Софье Бобринской и ее муже. Об ухажерах ваших дворянских, о партнерах по фокстроту и прочее… Вы же, Ирина Николаевна, хотите домой, а не на Соловки! И потом, кажется, у вас неприятности с работой. Не разобрались в «ЗиФе» в вашем социальном происхождении «из служащих», – хмыкнув в нос, говорит Пустухин, – уволили. Можем исправить это недоразумение…
– Нет.
– Что значит «нет»? – не понимает Пустухин. – Вы отказываетесь сотрудничать с советской властью?!
– С советской властью я сотрудничать не отказываюсь. Но каждый может сотрудничать в меру своих сил. Приносить пользу власти я могу только за своей печатной машинкой. Это все, что я умею. А пересказывать вам разговоры приятелей… Память у меня девичья. Никогда ничего умного запомнить не могу, оттого и из университета выгнали, – отчаянно вру. Уж Пустухину-то, поди, известно, с какой формулировкой студентку Тенишеву отчислили с психологического факультета.
– А если на Соловки?
Пожимаю плечами, вдавливая разливающуюся во мне новую порцию ужаса куда-то в глубь себя.
Только бы не зарыдать!
Соловки…
Оттуда, говорят, возвращаются не все. И не всегда.
Меня сошлют на Соловки, и я больше никогда не увижу N.N. Никогда.
– Или в Туруханск, – делает послабление следователь Пустухин. Но больше не грозит, а как-то безнадежно зевает. – Помощи от вас, как от козла молока. Уведите!
Дальше две недели пустоты. Причитаний старой ювелирши. Молитв монахинь. Истерик троцкистки.
Хотя истерик троцкистки Марины хватило только на десять дней. На одиннадцатый ее вызвали. «С вещами». Только отчего-то никто в камере не подумал, что «с вещами» значит «на волю». Гадали лишь, куда дальше сошлют бедолагу.
Спать я не могла. Закрывала глаза, отчаянно желая хоть на минуту перенестись в это легкое небытие, но воспаленное сознание не желало отключаться.
Снова и снова, как в будке соседа с первого этажа Семена Аркадьевича, киномеханика из «Волшебных грез» на Покровке, коробка за коробкой, сеанс за сеансом заряжающего в свой кинопроектор один и тот же фильм, сознание мое, путая последовательность, прокручивало отрывки всего, случившегося со мной за последних полтора года.
Смерть мамы, отчисление с факультета, увольнение из издательства, одна за другой несколько смертей, случившихся на моих глазах.
Похожая на заледенелую статую белокурая Вера на снегу в Крапивенском.
Тучная Елена Францевна на полу в грязной кухне ее некогда роскошного дома.
Партийная соседка на каменной плитке первого этажа с алым пятном, расплывшимся вокруг ее головы.
Порешившие друг друга Клавдия с Кондратом…
Хотя… почему «друг друга»? Приходивший еще несколько раз следователь Потапов долго-долго измерял рулеткой расстояния от очерченных мелом контуров. Писал в блокноте, снова мерил, курил, роняя пепел на пол прежде начищенного, а теперь затоптанного паркета. Суетящийся рядом управдом Леокадий Патрикеев, шаркая сапогом, затирал пепельные следы. И следователь себе под нос бурчал: «Не могли они так друг друга, ох, не могли! Еще один другого, сходится. Но чтоб тяжело раненный смог порешить первого, да еще по такой пьяни, ну никак…»
