Американа - Пётр Львович Вайль

уродливые бумажные мешки? — спросит наш наивный соотечественник. И мы ему с удовольствием и не торопясь (см. выше) объясним, что в Америке нельзя пить пиво на улице. Что за это полицейский может отвести в тюрьму. С другой стороны, ни один полицейский не посмеет нарушить ваше право на тайну и не спросит, что вы там прячете в коричневом пакете. Великая вещь свобода, особенно если знаешь, как ею пользоваться.

Все бы хорошо, если бы пиво не было таким тоскливо безвкусным. Может, одесситам и кишиневцам все равно, но нам — уроженцам пивного города Рига — это не безразлично. Мы, знаете ли, привыкли, чтобы пивная пена могла удержать двухкопеечную монету.

Когда гуляешь не торопясь, приятно ругать окружающую действительность. Почему, черт побери, в нищей Бразилии делают приличное пиво, в социалистической Чехословакии великолепное, и во Франции, где все пьют вино, есть замечательный «Кроненберг», а в богатой и здоровой Америке производят бурду? Что это за пиво, которое по вкусу не отличается от пакета, в который оно завернуто?

Оказывается, все взаимосвязано. И пивная история характеризует эволюцию американских нравов не хуже любой другой.

Сначала в Америке все было как у людей. Англичане и немцы привезли в Штаты свои пивные традиции, и все было слава Богу.

Потом появились мораль и благие намерения. Как всегда, эти вещи приводят к катастрофе. В Америке они привели к сухому закону. Никогда в истории столько людей не занимались производством и продажей алкоголя, как в те 13 лет, когда это было запрещено. Единственное спиртное, которое пострадало от сухого закона, было пиво. Кто же станет рисковать из-за пятиградусного напитка? Это как с самиздатом. Человек еще мог рискнуть свободой ради перепечатки «Архипелага ГУЛаг», но не садиться же из-за эстетских романов Набокова.

Сухой закон начисто стер с лица Америки такую отраву, как пиво, зато породил широко разветвленную систему самогоноварения и организованной преступности.

Потом была великая депрессия и война, когда всем было не до пива. А там появилось кое-что пострашнее — телевидение.

Специалисты считают, что десятилетие между 1952 и 1962 годом американцы провели у домашнего экрана. Отрывались они только в случае землетрясения. Позакрывались кинотеатры, театры, кегельбаны, публичные дома и бары. Американец 50-х годов пил пиво, не отходя от телевизора.

Пиво теперь покупали не его потребители — мужчины, а их жены, которым было все равно, лишь бы мужа не тянуло на сторону от голубого экрана. Естественно, что женщины покупали пиво не хорошее, а то, о котором они что-нибудь слышали. Слышать же о пиве они могли только по телевизору.

Индустриальные магнаты сразу сориентировались в происходящем и стали тратить на рекламу больше, а пиво становилось хуже. За десять лет напряженных усилий Америке удалось уничтожить все следы пивных традиций. Нынешнее поколение американцев живет с сознанием, что пиво отличается от кока-колы только тем, что его не продают малолетним.

Эта поучительная история показывает, к чему может привести стремление к общему благу.

Иногда кажется, что только шкурный эгоизм и циничное равнодушие способны противостоять разрушительной поступи добра.

О БАГДАДЕ-НА-ПОДЗЕМКЕ

Один человек сказал: «Нацию создают те, кто пишет ее историю», то есть не те, кто нацию строит, а те, кто описывает строительство.

Если эту красивую фразу слегка переделать, то можно сказать, что города создают поэты. Или — писатели. Или даже сатирики. Петербург придумали Пушкин, Достоевский, Блок. Касриловку сочинил Шолом-Алейхем. К созданию Москвы приложил руку Булгаков. Ну а если городу не повезло и на него не нашлось поэта, то тут уж ничего не поделаешь. Так и останется он пустым географическим понятием.

Америка в этом смысле особенно ущербна. То ли поэтов в ней было мало, то ли городов, но на литературной карте — пустыня почище Сахары. Об этом было известно еще в начале века, когда писатель Фрэнк Норрис презрительно отмел львиную долю американской географии: «Ну можно ли представить себе роман о Чикаго, или о Буффало, или, скажем, о Нэшвиле, штат Теннесси? В Соединенных Штатах всего три города, достойных этой чести: прежде всего, конечно, Нью-Йорк, затем Новый Орлеан и лучший из всех — Сан-Франциско».

С тех пор если что и изменилось, то только в худшую сторону. Сан-Франциско был уничтожен землетрясением, а то, что отстроено, честно говоря, не так уж отличается от~ Нэшвила, штат Теннесси.

Но вот Нью-Йорк — это дело другое. И не только потому, что мы здесь живем. Наше знакомство началось куда раньше. Ведь у Нью-Йорка был свой поэт — О. Генри. И мы знали его Нью-Йорк еще тогда, когда он был только жирной точкой на карте.

Что ж странного, если, поселившись здесь, мы не открывали для себя город, а вспоминали его. Как вспоминали Лондон по Диккенсу, Париж по «Трем мушкетерам», Рим по Феллини.

О. Генри умер давно, а город его живет. Он совершенно не изменился. Уже тогда была подземка, небоскреб «Утюг», даже знаменитые пожарные лестницы, которые превратились в неприглядный символ Нью- Йорка. («Пожарные лестницы давали приют влюбленным парочкам, которые раздували начинающийся пожар, вместо того чтобы потушить его в самом начале», — писал О. Генри, сочетая в одной фразе нью-йоркские реалии с пошлостью старинной сентиментальности.)

Когда к нам в Нью-Йорк приезжают гости, мы не знаем, что им показывать. В этом городе можно жить, но сюда незачем приезжать. На чужой взгляд, он уродлив и бессмыслен. Для того чтобы почувствовать Нью- Йорк своим, надо его обживать квартал за кварталом. Тут выпить пинту на ступеньках баптистской церквушки, здесь пройтись на закате, там поглазеть на скандал. Полюбить можно только что-то хорошо знакомое. Причем полюбить не за что-то, а просто потому, что знакомое, свое. Ведь и родные города мы любили не за дворцы и парки, а за воспоминания.

Помнится, однажды мы ехали в такси с ленинградцем по одному из самых мрачных районов Квинса. Когда машина затормозила около щели между заводом и унылым складским помещением, ленинградец высунулся из окна и радостно закричал: «Видали, совсем как у