Размышления о жизни и счастье - Юрий Зверев

Да, нехорошо читать чужие письма, заглядывать в дневники… Но чем была бы мировая литература без ее эпистолярного или мемуарного наследия?

Те, в ком достаточно мужества сохранять искренность на протяжении жизни, нередко попадают в классики. В этом смысле одним из самых интересных литераторов был Василий Васильевич Розанов.

Его не смущало то, что его мысли покажутся современниками не последовательными, не логичными, противоречащими одна другой. Он был озабочен одним — выразить правду. При этом он отчетливо сознавал, что объективной правды не существует. Любое событие, переживаемое человеком, приобретает субъективный, личностный оттенок, а потому стремился выразить правду души, правду ее сиюминутного состояния.

"Душа дохнула", — говорил он и не заботился о том, что каждый раз его душа выдыхает разное. Розанов работал одновременно в двух прямо противоположных по направлениям газетах, за что прослыл двуличным циником. Но теперь, когда мы читаем его дневниковые записи под названием "Уединенное" или "Опавшие листья", мы находим в них собственные чувства, вплоть до интимных, которые не любили в себе и не хотели о них думать.

Василий Розанов выводит нас "на чистую воду" и потому вдруг оказывается крайне актуальным. Он развеивает тот психологический туман, в котором каждый из нас пребывает от рождения до смерти. Недаром критик Гершензон писал в свое время Розанову: "Вас можно любить только, как целое, отдельных черт в вас множество таких, что за каждую вас можно и должно ненавидеть".

Василий Васильевич не строил иллюзий относительно себя. В своих сочинениях он срывает привычную и удобную кору и с нас. Он жил в согласии не с обществом, а с совестью, и когда слышал упреки в аморальности, отвечал: "Я не такой подлец, чтобы думать о морали".

Мне тоже не хочется "думать о морали". Но "развратительное" влияние литературных занятий я постоянно ощущаю на себе. Так и хочется накатать что-нибудь этакое, с перчиком, с закрученным сюжетом, чтобы напечатали в популярном журнале, чтобы "всем" понравилось, чтобы деньги…

Время на дворе переходное, расплескалась вся литературная помойка. Если прежде царила партийная идеология, то сейчас разгул низменных страстей. Уже не только журналистика, но и вся литература ради денег проституирует.

Люди читают книги, на обложки которых смотреть и страшно, и стыдно.

А передо мной на столе снова, как в молодости, охватив руками колени, сидит на пеньке Горький. Сорок три года назад, уходя в армию, я попрощался с ним. Когда вернулся, в доме его не было. Вероятно, упал и разбился. А недавно мне подарили эту статуэтку

Если раньше он не мог помочь мне разглядеть будущее, то теперь Алексей Максимович меня многому учит. "Не поддавайся, — говорит он мне, — не соблазняйся. Слушай свое сердце. Помни мою несчастную судьбу — от страстной веры в революцию до восхваления рабства и истязаний невинных жертв на Беломорканале. Совестью и свободой расплачиваются за сытую жизнь".

Правда, уже много лет книги Горького стоят на книжной полке. Томик Розанова лежит на рабочем столе.

1 февраля 1998 года

О патриотизме двух поэтов

Блок любил Россию мистически и в то же время чувственно:

О, Русь моя! Жена моя! До болиНам ясен долгий путь…

Эта любовь иногда взмывает до молитвенного экстаза — Куликово поле, трубные клики лебедей, белые туманы над Непрядвой.

Но когда наутро тучей чёрнойДвинулась орда,Был в щите твой лик нерукотворныйСветел навсегда.

Но рядом с этой Русью у Блока есть и другая:

Где буйно заметает вьюгаДо крыши утлое жильё,И девушка на злого другаПод снегом точит лезвиё…

А какой у Блока Петербург? Нездешний, мистический, город-химера. Это уже не любовь к реальной России, а к инфра-России, к инфра-Петербургу — любовь поэта-мистика, которая не удержала его на горних вершинах. Блок скатился от Прекрасной дамы к пьянству и загулам.

Если мистика Лермонтова (а мы не можем сомневаться в том, что он любил родину) делает его печальным созерцателем "обеих бездн", то мистика Блока привела к саморазрушению. А ведь это был его "идеальный мир".

Через горький скепсис Лермонтова проглядывает светлая, задушевная вера и потому он оказался для потомков Вестником, Блок же всего лишь Пророком.

5 сентября 2008 года.

Заболел цветаевой

25 марта 2004 г.

Принёс домой, повесил. Два дня сохла. Потом открыл — и утонул.

Я и раньше Цветаеву читал. Восхищался её прозой, её Пушкиным. А стихи — не доходили. До сердца не доходили. А тут — дошли. Открылась бездна. Загудел колокол трагедии жизни. Он над каждым гудит, но над поэтом особенно грозно. Предупреждает — осторожно, сгоришь!

Но Поэт, Художник — разве они способны остерегаться… Пылают. Сгорают, за нас сгорают. Мы только греемся у их костра. Отогреваем холодные души. После их смерти отогреваем. На пепелище.

Я с Цветаевой витаю,В её строчках утопаюИ от жизни улетаю —Быт — брысь! —В высь, в мысль,В вечность, в боль,В стихов беспутствоИ в высокое искусство.

Во взгляде или словесном потоке разных моих собеседников я иногда улавливаю "фундаментальные" слова и жесты, которые рассказывают о человеке больше, чем его остальная речь. Улавливаю и тайно горжусь: "какой я умный!"

Не только в человеке, но в каждом слове, в каждой вещи Марина ощущала ВЕЧНОЕ. Рабочий стол для неё — друг и защитник.

И верно: в каждом гвозде, в кухонной табуретке, в венике — вечность. Вещи нас переживут. С их долгой жизнью не наши бренные тела, а лишь дух, вечные страсти, наши творческие порывы могут сравниться. Но чтобы зажечь других, людские слова должны быть огненными. Марина умела так говорить.

Поэт — "тот поезд, на который все опаздывают," — сказала она.

Конечно! Мы догоняем этот поезд, когда живые шаги поэта давно остыли. Даже обычную искренность современники не "догоняют". И в этом вечная проблема.

Знаки препинания Цветаевой не менее важны, чем слова. Нередко они объясняют словесную недосказанность. Вот "Диалог Гамлета с совестью":

Но я её любил,Как сорок братьевЛюбить не могут! — горячо восклицает Гамлет. Он страдает, он убеждён… А совесть ему:

Меньше всё ж,Чем один любовник.

Гамлет начинает понимать, что платонической любви женщине недостаточно. Он Офелию не взял, не раскрыл, не сделал ей ребёнка. И к Гамлету впервые приходит сомнение:

Но я её —Любил??

Здесь, в этих двух вопросительных знаках — всё. Больше ничего говорить не надо.

С юности она знала себе цену как поэту:

Моим стихам, как драгоценным винам,Настанет свой черёд.

Но, полюбив Сергея Эфрона, и, как оказалось, навсегда, она не сумела сопоставить его личность со своей:

В его лице я рыцарству верна,Всем вам, кто жил и умирал без страху! —Такие — в роковые времена —Слагают стансы — и идут на плаху.

Она полагала, что любимый равновелик ей самой:

В мире, где всякСгорблен и взмылен,Знаю — одинМне равносилен.

Она ошиблась. Сергей Эфрон взошёл на плаху, но не как герой. Вероломство вождей, которым он верил, сломало его. Но и у неё самой не хватило сил справиться с вероломством родины, к которой она так рвалась.

К Маяковскому, Платонову, Бабелю прибавилась во мне Марина Цветаева.

Если начитаешь всматриваться в истоки, приходишь к устью. С нами это происходит на старости лет. Поэтам хуже: они начитают думать о смерти, едва родившись. Что это, например?

Люблю и крест, и шёлк, и краски,Моя душа — мгновений след…Ты дал мне детство — лучше сказкиИ дай мне смерть — в семнадцать лет!

Если даже это всего лишь девичье кокетство, то какое же оно отчаянное!

О, для чего я выросла большая?Спасенья нет!

Да, от жизни спасенья нет, как и от смерти. Но если мы осознаём это поздно, то они — с пелёнок. Как жить с таким грузом будущего?! Нет, нам, обывателям, куда легче — сейчас попью чаю и включу телевизор.