Женщины в любви - Дэвид Лоуренс

– Пощечину! Это за что же?

– Этого я тебе тоже не могу сказать.

– Неужели! Но когда это произошло?

– В ночь праздника – когда утонула Диана. Она погнала скот вверх по холму, а я пошел за ней – помнишь?

– Да, помню. Но почему она так поступила? Надеюсь, ты ее об этом не просил?

– Я? Нет, не думаю. Я просто сказал ей, что опасно гонять этих шотландских коров – а так оно и есть. Она же обернулась ко мне и заявила: «Полагаю, вы думаете, что я боюсь вас и ваших коров, да?» Когда я спросил ее, почему она так думает, она вместо ответа ударила меня по лицу тыльной стороной ладони.

Биркин живо рассмеялся, точно эта новость была ему необычайно приятна. Джеральд бросил на него удивленный взгляд и тоже рассмеялся, со словами:

– В то время мне было не до смеха, уверяю тебя. Никогда еще в своей жизни я не был настолько ошарашен.

– И ты не рассердился?

– Рассердился? Думаю, да. Я мог убить из-за пустяка.

– Хм! – выдохнул Биркин. – Бедная Гудрун, как же она будет потом страдать, что настолько себя выдала!

Он испытывал неподдельный восторг.

– Будет страдать? – спросил Джеральд, который тоже поддался этому веселью.

Мужчины лукаво и весело улыбались.

– Уверен, и еще как; вспомни, какая она застенчивая.

– Это она-то застенчивая? Тогда что заставило ее так поступить? Потому что я-то думаю, что это было совершенно непреднамеренно и совершенно неоправданно.

– Полагаю, это был минутный порыв.

– Да, но в чем причина этого порыва? Я же ничего ей не сделал.

Биркин покачал головой.

– Думаю, в ней внезапно проснулась Амазонка.

– Ну, – ответил Джеральд, – я бы предпочел, чтобы это была Ориноко.

Они оба рассмеялись этой неудачной шутке. Джеральд вспоминал слова Гудрун о том, что победа останется за ней. Но что-то заставило его сдержаться и не рассказывать об этом Биркину.

– И это вызывает у тебя отвращение? – спросил Биркин.

– Вовсе нет. Плевал я на все это.

На мгновение он замолчал, а затем, смеясь, добавил:

– Нет, я посмотрю, чем это закончится, обязательно посмотрю. Через некоторое время спустя она попросила у меня прощения.

– Вот как? И с того вечера вы не виделись?

Лицо Джеральда затуманилось.

– Нет,– сказал он. – Мы были… сам можешь представить, что мы пережили с того вечера, когда случился несчастный случай.

– Да. Все успокаивается?

– Не знаю. Разумеется, для нас это было потрясением. Но, по-моему, матери совершенно все равно. Я и правда думаю, что она не обратила на это никакого внимания. И вот что интересно, она всегда отдавала всю себя детям – все остальное было для нее неважным, только дети имели для нее значение. А сейчас она совершенно равнодушна к происходящему, точно это случилось с одним из слуг.

– Правда? А тебя это расстраивает?

– Это потрясение. Но если честно, я не особенно переживаю. Я не чувствую разницы. Нам всем придется умереть и, похоже, нет никакой разницы, умер ты или ты все еще жив. Понимаешь, я не чувствую горя. Только равнодушие. И я не могу понять, почему это так.

– Тебе все равно, умрешь ты или нет? – спросил Биркин.

Джеральд взглянул на него глазами, голубыми, как оружейная сталь. Он чувствовал неловкость и одновременно безразличие. Но самом деле, ему было в высшей степени не безразлично и при этом еще и страшно.

– О, – сказал он, – я не хочу умирать, почему я должен этого хотеть? Но меня это никогда не волновало. Я не сталкивался с этим лицом к лицу. Понимаешь ли, меня это совершенно не интересует.

– Timor mortis conturbat me[31], – процитировал Биркин и добавил: – Нет, теперь смерть больше не является поворотным моментом. Удивительно, но человек теперь и не задумывается о ней. Смерть превращается в еще один обычный день.

Джеральд пристально посмотрел на своего друга. Их глаза встретились, и между ними возникла невидимая нить взаимопонимания.

Джеральд прищурился и продолжал смотреть на Биркина холодно и беспристрастно, острым взглядом, который смотрел на определенную точку пространства и в то же время не видел ее.

– Если смерть перестала быть переломным моментом, что же такое эта точка, за пределами которой все меняется? – спросил он странно-задумчивым, холодным и ясным голосом.

Его слова звучали так, будто он понял, что его друг знает, каким будет его, Джеральда, ответ.

– Да, что же это за точка? – подхватил Биркин.

И в комнате воцарилось недоверчивое молчание.

– После того, как умрет наша душа, и до того момента, как мы растворимся в небытие, нам предстоит еще долгая дорога, – сказал Биркин.

– Я согласен, – ответил Джеральд, – но куда ведет эта дорога?

Казалось, он пытается заставить собеседника дать ему ответ, который он и сам прекрасно знал.

– Вниз по наклонной плоскости разложения личности – таинственного, всеобщего разложения. Деградация проходит через множество извечных стадий. После смерти мы продолжаем жить и двигаться вперед, постепенно вырождаясь.

Джеральд слушал его со слабой, еле заметной улыбкой на губах, которая не пропадала ни на минуту, – очевидно, ему было известно гораздо больше, чем Биркину; похоже, он знал об этом из первоисточника, он испытал это на собственном опыте, в то время как Биркин всего лишь наблюдал и делал выводы, не вполне ухватывая суть проблемы, подобравшись, тем не менее, к ней довольно близко. Но Джеральд не собирался раскрывать свое сердце. Если Биркин сможет добраться до его секретов, прекрасно! Если нет – помогать ему он не собирается. Джеральд хотел до конца оставаться темной лошадкой.

– Конечно, – внезапно начал он, меняя тему разговора, – единственный человек, кто наиболее болезненно ощутил, что произошло, это отец. Он этого не переживет. Для него мир рухнул. Теперь все его мысли заняты одной лишь Винни – он обязан спасти Винни. Он говорит, что ее нужно бы послать в школу, но она и слышать об этом не хочет, поэтому он этого никогда не сделает. Разумеется, она живет довольно странной жизнью. Все в нашей семье удивительным образом не умеют жить. Мы можем что-то делать, но так и остаемся на одном месте. Это удивительно – недостаток, передающийся по наследству.

– Ее нельзя посылать в школу, – сказал Биркин, у которого появилась новая идея.

– Я знаю. Но почему?

– Она странная девочка – особенная девочка, возможно, еще более особенная, чем ты сам. По моему мнению, особенных детей не следует отсылать в школы. Там должны учиться только совершенно заурядные дети – мне так кажется.

– А я склоняюсь к совершенно противоположному мнению. Возможно, она станет более нормальной, если ее отправить в школу, где она сможет подружиться с другими детьми.

– Видишь ли, она не сможет ни с кем подружиться. Ты же не смог, так? А она не пожелает даже притворяться. Она гордячка и одиночка, она по природе своей стоит в стороне. Если у нее натура одиночки, так зачем же толкать ее в стадо?

– Я не хочу никуда ее толкать. Но мне кажется, что школа пойдет ей на пользу.

– А тебе она пошла на пользу?

Джеральд угрожающе прищурился. Школа была для него форменной пыткой. В то же время он не задавался вопросом, должен или не должен человек проходить через эту пытку. Казалось, он верил в образование, обретенное через подчинение и муки.

– Я терпеть не мог школу, однако сейчас я понимаю, что должен был пройти через это, – сказал он. – Школа немного выровняла мой характер – а человек не сможет выжить, если в чем-то не станет похожим на остальных.

– Ну, – сказал Биркин, – я начинаю думать, что человек не выживет в этом мире, если только не будет во всем отличаться от других. Бесполезно пытаться встать в ряд, когда единственное, что ты хочешь сделать, – разрушить этот ряд. У Винни необычная натура, а для необычных натур должен существовать необычный мир.

– Да, но где его взять, этот твой необычный мир? – поинтересовался Джеральд.

– Создай его. Вместо того, чтобы отсекать куски от себя, пытаясь стать таким же, как все, отсекай куски от этого мира, чтобы подогнать его под себя. Если честно, два исключительных человека уже создают другой мир. Мы с тобой создаем другой, не похожий на этот, мир. Ты же не хочешь жить в таком же мире, в котором обитает твой зять. Тебе требуется нечто другое. Разве тебе хочется стать обыкновенным и заурядным? Вовсе нет. Ты хочешь быть свободным и уникальным и мечтаешь существовать в уникальном свободном мире.

Джеральд взглянул на Биркина проницательным многозначительным взглядом. Но он никогда бы в открытую не признался в своих чувствах. В некоторых вещах он разбирался гораздо лучше Биркина – гораздо лучше. Поэтому этот другой мужчина наполнял его нежной любовью, словно он был маленьким, невинным ребенком – необычайно умным, но безгранично наивным.

– И вместе с этим ты совершенно неоригинален – ведь ты считаешь меня чудаком, – язвительно сказал Биркин.

– Чудаком! – удивленно воскликнул Джеральд.