Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

У эмигрантов в Ла-Мюре жизнь тяжелая. Работа ужасная. Почти все работают в здешних шахтах по добыче свинца. Заработная плата низкая, а времена такие, что не позволяют им освободиться от оков и найти более легкий или просто более здоровый хлеб. Мы говорим о Польше; восемнадцать дней обороны бедной Польши по сравнению с четырнадцатидневной прогулкой немцев по Франции вызывали у всех гордость. Почти никто из них не произнес вечное «потому что у ВАС», и в то же время я постоянно слышу «потому что у НАС в Польше». Но нашу «интеллигенцию» все проклинают, и, наверное, они правы. Отрыгнулась им наша интеллигенция мерзким жиром, когда они увидели прогорклые сливки после побега из Польши. Многие из них заметили в эмигрантах НОВЫХ ПОДДАННЫХ, новый народец в миниатюре, которым можно было управлять. Эмигрантское терпение подверглось серьезному испытанию. Однако от Польши они не отказались, хотя соблазн был большой: французы охотно принимали их в свою армию, несмотря на договоренности с правительством «Регины»{110}. Эмиграция сражалась, и сражалась хорошо.

Мы выпили пива и зашли в магазин тети. К нашим покупкам она бесплатно добавила две банки паштета и две плитки шоколада. Просто я вел себя естественно, по-человечески, и они были доброжелательны, совсем не «наглые» и не «высокомерные». Иногда у них неважно с логикой, потому что проглотили больше, чем могли переварить, но если кому-нибудь из них сказать, что он говорит глупости, и на хорошем примере (не надуманном) показать, что он несет чушь, он успокоится и будет слушать. Он любит слушать ЧЕЛОВЕЧЕСКУЮ речь. Начало темнеть. Мы вышли из бистро, шумно попрощавшись со всеми. Они даже предложили нам ночлег и, конечно, сразу же начали спорить между собой, у кого нам было бы удобнее. Я, однако, предпочел ехать дальше, чувствовал, что все закончилось бы чудовищным пьянством: мы с Тадеушем унюхали в бистро запах рома. Окружающее нас общество было таким громким, что два жандарма проверили наши документы, после чего вместе со всеми сокрушались о том, как мы доедем. В сумерках выехали из Ла-Мюре. Обширное плато простирается вплоть до Визиля. Туман ложится на луга, холодно и сыро. Через несколько километров, в темноте, мы разбиваем палатку прямо у дороги, рядом с несколькими кустами. Ночь чистая и почти прозрачная. Ужин готовим в палатке, после чего Тадзио немедленно засыпает. Я пишу при свече. Сверчки стрекочут, ужасный громкий жук ползает по крыше палатки. Я так устал, что не хочется спать.

Урьяж, 22.9.1940

С утра солнце. Мы проснулись рано, как обычно от голода. Первые слова Тадеуша: «Ендрусь, есть». Достаю шоколад, и, еще толком не проснувшись, мы медленно жуем. Потом сигарета, день начинается хорошо. Я иду за водой и молоком. Тадзио сворачивает лагерь. Мне нравятся мои почти ежедневные утренние прогулки. Я беру бутылки и, закутавшись в свитера и шарфы (утром уже бывает иней — осень), медленно тащусь по дороге, потом по проселочным тропам, заглядывая на фермы. Как правило, весь дом еще спит, и только хозяин суетится во дворе со всей свитой кур, уток и индеек. Они ходят за ним по пятам, ожидая, что он что-нибудь бросит. Я тихо стою за забором и наблюдаю. Между ними идет оживленная дискуссия. Хозяин говорит: Allez, allez, attendez[172], куры о чем-то громко кудахчут, утки со свистящим шипением ловят его за штанину, а индюки с видом директоров концернов, просматривающих утреннюю почту, небрежно огибая широкой дугой хозяина, заходят спереди. Ходят так, что мне кажется, будто у них руки в карманах, а в клювах — толстые сигары. Тишина, каждый звук четкий, ясный, ничем не нарушенный. Над лугами висит туман, трава блестит, а вокруг возвышаются огромные массивы гор. Образ проникает прямо в душу, вызывая полный восторг. Глядя на это, мне кажется, что некая пожилая, умная и красивая женщина говорит низким и ровным голосом, и каждое ее слово — полное, пережитое и до конца прочувствованное. А иногда в другом месте мне снова кажется, что это прекрасная, законченная и простая повесть настроений, как повести Бунина или К. Мэнсфилд, где ничего не происходит и в то же время уже столько всего произошло; где страницы пишутся не слева направо, а вглубь, вглубь без дна. И теперь я иногда останавливаюсь у забора или под деревом, смотрю, ни о чем не думая и выискивая в себе что-то, от чего звук, цвет, луч солнца, аромат и дуновение выигрывают еще больше. Я превращаюсь в инструмент и разрешаю на себе играть. В этом нет никакой экзальтации — такое же омовение души, как и омовение тела, и я испытываю то же удовольствие. В том и другом случае так чудесно и сочно чувствуется жизнь. Под холодным душем я всегда пью воду, которая хлещет мне в лицо, здесь, у забора, под деревом я пью жизнь. У каждого из нас своя коробка передач, но мало кто умеет ею пользоваться. Я обнаружил ее всего лишь несколько месяцев назад. Сначала я выключил задний ход, потом надолго застрял на нейтральной передаче, а затем стал «врубать» и другие скорости. Сейчас я еду на четвертой, на так называемой Schnellgang, то есть сверхскорости, которая вроде есть у больших «мерседесов». А может, я ошибаюсь? Может, не сам человек переключает передачи и выжимает сцепление? Может, это делает судьба? Иногда всю жизнь человек хочет выиграть себя для себя, а не может. Это лотерея с редким выигрышем. Самое страшное, наверное, когда человек постоянно проходит мимо, не замечая самого себя, постоянно ждет самого большого выигрыша, каким в жизни каждого человека, вероятно, является выигрыш самого себя для себя. Только тогда человек может стать настоящим выигрышем и для других. Настоящим, другие выигрыши — не настоящие. Моя бумага отсырела от тумана, и химический карандаш пишет так четко. Все из-за индюков. Они напомнили мне утреннюю почту, директоров концерна и меня, изогнутого в услужливом поклоне, под дверью. Я хотел там выиграть сам себя. Что за недоразумение… Трагическое!.. Фу…

Молока я не нашел, но ничего: у нас есть еще молоко в порошке. Отличное. Около десяти двигаемся дальше. Через час мы уже у края плато, и у наших ног — Визиль, лежащий внизу, на дне долины. Дорога напоминает винтовую лестницу в кухне: летишь, как с седьмого этажа, очертя голову. Я почти лежу. Асфальт недавно посыпали щебнем, и