Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

В землянке тепло. Я достаю 500-граммовую плитку шоколада (так называемый большой блок), и мы съедаем по половине. Не знаю, ел ли я когда-нибудь более вкусный шоколад. Только в таких случаях можно почувствовать НАСТОЯЩИЙ вкус; вкус как он есть. Ноги мы задрали высоко на стену, головы на земле, едим шоколад. Потом курим. Мы покорили Кейоль, и нам хорошо. Так приятно быть молодым, иметь возможность безнаказанно мучиться ради удовольствия, мучиться без цели, ради радости жизни. Сидя сейчас в землянкe, я действительно понимаю Сотиона из «Олимпийского диска» Парандовского{104} и понимаю, что автор хотел сказать, передавая чувства Сотиона. Набиваем желудок шоколадом и, часик отдохнув, вылезаем из землянки. Солнце скрылось за горами, и стало пронзительно холодно. Стуча зубами, садимся на велосипеды. Едва тронувшись с места, я пробиваю переднее колесо гвоздем от военного ботинка. Чертыхаемся. Задубевшими от холода пальцами толком ничего не можем сделать. По голым ногам сечет льдом; налетел ветер, пронизывающий до костей, твердый, как тонущие в тени скалистые стены. Через двадцать минут начинаем спуск на велосипедах. От Кейоля до Барселоннета 30 километров. Дорога безумная. Ложимся на руль, зажимаем пальцами тормоза и начинаем падать вниз, летим со скоростью более 60 км/ч на прямых участках. Стрелка на спидометре доходит в такие моменты до 60 и упирается в ограничитель. Спидометр зашкаливает. Перед каждым поворотом скрипят тормоза, мы наклоняемся, лязг отпущенных рычагов на рулевом колесе, и велосипед прыгает вперед, будто у него есть мотор. На 30 метрах прямого участка едем со скоростью более 50 километров. После десяти километров такой езды руки у меня коченеют. Примерзли к тормозам. Ног не чувствую вообще; иссеченные ледяным ветром, они болтаются у седла, как инородный предмет. И только грудь под свитером мокрая: и от напряжения, и от эмоций. Почти до потери сознания упиваюсь скоростью, свистом ветра в ушах и танцами на поворотах. Только раз я посмотрел на передние вилки и на короткое мгновение запаниковал: что если вилка треснет. При такой скорости и нагрузке они вибрировали от крепления до оси колеса, вибрировали, как только что ударенный камертон. Ах, что там; снова прямая. Отпускаю тормоза, прыгаю сразу на 40, 50, 55, 60 и — стрелка опять замирает, и замирает дыхание в груди. Поворот, прыжок через мост на другую сторону реки, запах мокрых бревен, сложенных у дороги, смолистых и суковатых, темные врата короткого тоннеля. В тоннеле асфальт влажный, шины хлюпают по нему так, будто он смазан клеем. Пахнет плесенью и грибком. Внезапно увеличивается светлое отверстие в конце тоннеля, приближается, маячит серая лента дороги и падает вниз, в лес, в еловую зелень и сумеречную красноту стволов. Солнце здесь пробилось через какую-то щель и брызжет из нее, как пучок лучей из маленького окошка кинобудки. Экран красной зелени, а на нем мчится мой велосипед. Иногда, на долю секунды, замечаю свою тень. Когда она исчезает, мне кажется, что я ее обогнал и что она не может за мной угнаться. Поворот влево, потом вправо, снова на другую сторону ревущего ручья, вдоль каменной стены. Дорога начинает спускаться мягче, и через некоторое время мы влетаем прямо на рынок в Барселоннете. Я смотрю на часы, едва держась на ногах: 32 км за 43 минуты. Средняя скорость — 45 км/ч. Лица, руки, бедра и икры у нас совершенно синие, несмотря на загар. Пальцы настолько задубели, что мы не можем вытащить спички из коробки. Это, пожалуй, самый прекрасный день нашего путешествия. Но мы чертовски устали. Я чувствую это сейчас, стоя на рынке и куря сигарету. У меня дрожит рука и судорожно дергаются губы, будто я собираюсь расплакаться. Шесть часов восхождения и 32 км адского съезда. Тадзио говорит: «Этот день я буду помнить даже после смерти».

Барселоннет — небольшой и немного экзотический городок. Здесь Франция перемешана с Мексикой. Многие люди отсюда уезжали в Мексику и, заработав денег, возвращались обратно в родной город. Некоторые еще носят мексиканские шляпы, мексиканское чувствуется и в одежде. Трудно даже сказать — что. И двигаются иначе, чем французы. О Мексике мне рассказывает дед, который попросил у нас огня, чтобы раскурить растрепанную и неумело свернутую сигарету. У старика трясутся руки, и он не может ровно положить табак. Болтает с нами, громко чмокая. Говорит, что здесь есть такие, что еще до войны поехали в Мексику искать золото. Дедушка с таким вкусом курит сигарету, что мне хочется бросить свою и отобрать у него неуклюжую самокрутку. Захожу в несколько магазинов — еды в изобилии: мясные консервы, горошек, бобы и фасоль, джем, молоко, шоколад. В мгновение ока я трачу более 100 франков, и мы обеспечены едой сразу на несколько дней. Смеркается. Советуемся с Тадеушем, ехать ли дальше или разбить палатку сразу за городом. Нет, на сегодня хватит. В молодой роще, в паре километров от Барселоннета, останавливаемся на ночь. Долина здесь широкая, вокруг возвышаются мощные вершины. Убранство Альп совершенно не считается с местом, в нем чувствуется удивительная расточительность. Прелюдия Рахманинова, сыгранная на органе, — единственное сравнение, которое напрашивается, когда я смотрю на это царство исполинов. Татры — горы карманного формата. Наедаемся досыта и сразу же засыпаем.

За Гапом, 20.9.1940

Вечер вчера был холодный, мы надели на себя все, что у нас было, и готовили ужин в палатке, на спиртовке. Примерно в половине шестого утра мы проснулись как по команде. Тадзио крикнул: «Ендрусь, я замерз до смерти». Я вообще не мог слова произнести, потому что превратился в железный прут. Стальной слиток. Мне казалось, что остатки меня свились в клубок и сложились в районе диафрагмы, дрожа от холода, а все тело — другой я — стало неодушевленным предметом. Но я пошевелился; так шевелился, вероятно, маленький деревянный человечек, служащий художникам для того, чтобы передать движения ног или рук; их продают на улице Бонапарта в Париже. Налив в котелок вина, я бросил туда сахар, изюм и зажег спиртовку. Через некоторое время в палатке стало жарко, и мы благословили спирт. Мы пили горячее вино, обжигая губы, и почти сразу согрелись. Стало даже слишком жарко, потому что спиртовку я не погасил. Тогда мы вылезли из палатки. Вокруг был такой вид, что вместо того, чтобы двигаться для разогрева, мы застыли как вкопанные.

Небо, на котором еще сверкали звезды, розовело со стороны востока и через множество оттенков кирпичного, апельсинового и лимонного переходило в фиалковый