Нелюбимый (ЛП) - Регнери Кэти

Всё во мне восстаёт против того, что она говорит, и закручивается вихрь паники. Мои кулаки сжимаются в знак протеста, а она всё ещё стоит передо мной, говоря о маленьких домиках, уединении и детях — обо всём, чего я так чертовски, отчаянно хочу и никогда не смогу получить. Мир вращается слишком быстро, и у меня не хватает времени, и я ненавижу то, кем я являюсь, и я слышу, как внутри меня поднимается рёв боли.

— Неееееет! — я кричу что есть мочи, надвигаясь на неё, как маньяк, когда она замолкает. — Никогда! Никогда! Никогда!

Я поднимаю трясущийся кулак и держу его перед собой.

— ЗАМОЛЧИ!

Она задыхается, её глаза широко распахнуты от страха, и она бросается назад, прочь от меня, её ноги ступают в лужу на полу. Я смотрю, как она пытается, почти как в замедленной съёмке, восстановить равновесие, но не может. Она поскальзывается и падает, вскрикнув, когда её запястье первым ударяется об пол, прерывая падение.

Она кричит, потом всхлипывает, сворачивается калачиком на полу и прижимает запястье к груди, рыдая.

Я стою над ней.

Я стою над своей любимой сломленной девушкой, сжимая кулаки, пока она плачет.

И внезапно время и пространство будто трансформируются, и я чувствую, как дух моего отца проходит сквозь меня. И в эту долю секунды я знаю, что было много, много раз, когда он стоял над женщиной, которой только что причинил боль, и смотрел, как она плачет.

Прямо как я.

Точно так же, как он.

То, чего я всегда опасался, всегда боялся, происходит, сбывается.

Я превращаюсь в него.

Я моргаю, глядя на неё, лежащую на полу, моё сердце бешено колотится, лёгкие не могут наполниться. Я не могу дышать. Я не могу отвезти взгляд. Я так переполнен ужасом, отвращением и ненавистью к самому себе, что хочу умереть.

Это был всего лишь вопрос времени.

Мои пальцы разжимаются, руки неудержимо дрожат. Я хочу дотянуться до неё, помочь ей, перевязать ей запястье и извиниться за то, что напугал её, за то, что накричал на неё, но я не доверяю себе. Если я превращаюсь в своего отца, в следующий раз я могу сделать что-нибудь похуже, чем просто поднять кулак, я могу действительно использовать его.

Самое лучшее, что я могу сделать, единственное, что я могу сделать, — это оставить её, установить как можно большее расстояние между ней и мной.

Я перепрыгиваю через её скрюченное тело, выскакиваю босиком через входную дверь в тёмную ночь и начинаю бежать.

***

Проходит некоторое время, прежде чем я останавливаюсь, и я делаю это только потому, что на моих ногах нет мозолей, достаточных для бега по лесу ночью. Стопы изрезаны и кровоточат от камней, веток и неровной земли. Они болят. Я это заслужил.

Я не знаю, откуда взялся этот яростный, звериный крик, но я знаю, что он напугал её настолько, что она поскользнулась, упала и ушиблась. Я знаю, что я — причина её увечья, и я ненавижу себя за это.

Я не уверен, где нахожусь, но когда я выходил из дома, то направлялся на юго-восток, в сторону Бакстер парка, так что, полагаю, в этот момент я подошёл к пруду Дайси. Я иду вброд, позволяя своим ногам хлюпать в холодной грязи. Это облегчает острую физическую боль в моих ступнях, но ничто не может уменьшить боль в моём сердце.

Я причинил кому-то боль.

Впервые в своей тихой жизни я причинил кому-то боль.

И что хуже всего… Я причинил боль тому, кого люблю.

Глядя в тёмное небо, я обдумываю свои варианты сейчас.

Не то чтобы она всё ещё хотела меня после того, что я сделал, но я определённо не доверяю себе сейчас рядом с ней. Если она упомянет о том, чтобы быть вместе или, Боже упаси, иметь детей, которые могут унаследовать и нести гены моего безумного отца, я не могу гарантировать, что не сорвусь снова. Боже мой, я поднял на неё кулак. Если бы она продолжала говорить, я бы действительно ударил её? Меня тошнит от этой мысли. Я хочу верить, что ничто и никогда не заставит меня причинить ей вред. Но я знаю, что живёт внутри меня. Я не могу доверять себе.

«Живи тихо, и независимо от того, что происходит внутри тебя, ты никогда не сможешь причинить кому-то боль, Кэссиди. Это то, чего хотела бы твоя мама».

Слова деда возвращаются ко мне, такие же правильные и правдивые, как и в тот день, когда он их произнёс.

Я позволил Бринн подобраться ко мне слишком близко.

Я позволил себе подобраться к ней слишком близко.

Я подверг её опасности.

Сама мысль заставляет меня рыдать. Слёзы текут по моему лицу, когда я откидываю голову назад и кричу в тёмные, неумолимые небеса:

— Прости! Мне так чертовски жаль!

Капля воды шлёпается мне на лоб.

К ней присоединяется ещё одна, и ещё, и ещё, усеивая моё лицо и смачивая рубашку, смешиваясь с моими слезами и омывая меня полностью.

И ответ приходит ко мне быстро:

Чтобы обезопасить её, нужно её отослать.

Если ты любишь её, отпусти.

Искупление есть только через действие.

Мир существует только через праведность.

Я знаю, что я должен сделать.

***

Я не спешу возвращаться в усадьбу, потому что мне нужно, чтобы Бринн спала, когда я туда доберусь.

Дед держал в погребе стеклянную бутылку эфира, по большей части для животных. Он использовал его, если они были ранены, а однажды для коровы во время родов при тазовом предлежании её телёнка. В конце жизни, когда мама испытывала ужасные боли, и фентанил, прописанный её врачом, уже не помогал, дед наливал немного эфира на тряпку и прикладывал её к её носу и рту, чтобы ей легче было спать. Я знаю, как им пользоваться.

Бринн должна уехать, и она не может вернуться, чтобы искать меня. Мне нужно как можно скорее увезти её подальше от себя, в безопасное место.

Само по себе сражение на кухне, подобное нашему, — интенсивный, эмоциональный конфликт между другой любящей молодой парой, возможно, не более чем поверхностное беспокойство. На самом деле, между двумя нормальными людьми такой гнев без оскорблений, угроз или реального физического насилия, можно бы было даже списать на пылкий спор. Но я не нормальный. Теперь, когда всё началось, это только вопрос времени, когда моё поведение обострится. И Бринн должна быть далеко от меня, когда это произойдёт.

Мой план состоит в том, чтобы, используя эфир, накачать её, пока она спит, чтобы она оставалась без сознания, завернуть её в одеяло и отвезти её в Миллинокет под покровом ночи. Я найду безопасное место, чтобы оставить её, а потом вернусь домой и начну паковать вещи.

Я закрою свой дом, как только смогу, и исчезну в глуши. Я найду себе другое место для тихой жизни, и на этот раз я не позволю себе отклониться от этого курса. И если безумие станет достаточно сильным — я сглатываю от тяжести своих мыслей — тогда я покончу с собой.

Когда я добираюсь до дома, я делаю крюк до сарая, затем направляюсь к дому. Там тихо, и часы на чистой кухне показывают 1:10. Я беззвучно двигаюсь по ковру гостиной к комнате Бринн и шагаю через дверной проём. Я сглатываю обратно скудное содержимое моего желудка, когда вижу состояние её комнаты и моей милой девочки.

Она спит на боку, салфетки валяются на полу возле кровати, запястье завёрнуто в кухонное полотенце. Раненная и опечаленная, она, должно быть, плакала перед сном, и моё сердце болит от любви, печали и сожаления. До этого никогда не должно было дойти.

«Ты сделал это с ней».

«Ты, Кэссиди».

Мои пальцы сжимаются вокруг бутылки с эфиром и тряпки.

«Теперь делай то, что правильно».

«Сделай это правильно».

Так я и делаю.

***

Это очень медленная поездка от моего дома до Миллинокета, и она занимает чуть больше двух часов.

Дороги в основном пусты — в любом случае, они зачастую тихие, но с двух до четырёх утра в будний день почти никого нет, и это хорошо. Я знаю, где находится полицейский участок из моих очень редких посещений города. Он за почтовым отделением, где дед получал свои правительственные чеки. Мой план состоит в том, чтобы припарковаться поблизости и отнести Бринн к входу. Я оставлю её там и поеду домой.